Svadba

За десять лет жизни в Америке ни разу не встретил я чего-нибудь похо­же­го на защиту атеизма. Атеизм здесь – бранное слово, точно так же, как коммунизм, бандитизм и любой другой аморальный "-изм". Конец 20 века, высочайший взлет технических чудес и наук, причем ощутимый повсемест­но, куда ни ткнись: и в быту, и на производстве, и в любой затрапезной конторе, – а насчет атеизма либо тишина, либо брань, либо снисходительно ворчливое допущение его в ряд обычных конфессий. Вроде того, что неве­рие – это тоже религия.

Мол, если недоказуемо, что человек – от Бога, тогда и то, что он от обезьяны, тоже недоказуемо. На этой почве в южных штатах до сих пор вспыхивают публичные драчки вокруг школьных учебников. И поскольку свободная пресса мимо шума молча не проходит, все это немедленно выплес­кивается на головы мирных граждан. Но опять же, без каких-либо попыток полемики и осмысления сути.

И вдруг – полемика. И вдруг – дискуссия. В одной из гигантских современных церквей. "Противостояние атеизма и христианства".

Событие немыслимое. Разговор об атеизме – да еще где! В храме! В самом сердце христианства!

Забрасываю удочку для Кэрен. Там-то и там-то то-то и то-то, в следующее воскресенье в 7 вечера.

– Это церковь моих родителей.

– Значит, они тоже там будут?

– Сомневаюсь. Они атеизмом не интересуются.

– А ты?

– Я не уверена. Наверное, нет.

– Может, вместе сходим? Мне что-то неловко одному...

– Зачем? Туда пойдут не многие. Верующим это не интересно.

Она ошиблась.

И я ошибся. Я тоже думал, что много народу не соберется. Поэтому при­е­хал всего за полчаса до начала. Народу было тьма. Паркинг – глазом не охватишь! – на добрых три четверти был забит уже. Полицейские и служители церкви в нарядных униформах, с флажками и фонариками, растянувшись двойной цепью, направляли непрекращающийся поток машин на свободные участки. Я ругал себя за легкомыслие, за то, что не рассчитал пристрастий американской публики и вот приехал так поздно. Меня с м­аши­ной моей загнали, естественно, к черту на кулички и, плетясь к зданию церкви в толпе таких же опоздавших, я не переставал сокрушаться насчет того, что теперь и местечка в зале, чего доброго, не найдешь.

Очутившись в огромном вестибюле, я увидел, что все двери в зал закры­ты, а поток толпы, вместе со мной, зажатый с двух сторон канатами-пери­лами, подталкиваемый служителями и любезными обещаниями смотреть дискуссию с телеэкранов, течет в смежные залы и другие подсобные помещения. Ясно, что такая перспектива меня мало радовала. Нырнув под канат, я прошмыгнул к одной из закрытых дверей, намереваясь объяснить двум девицам, стоявшим на страже, как важно мне все это видеть соб­ственными глазами, но не успел я и рта открыть, как они без единого грубого слова, а, напротив, с нежданной гостеприимностью пропустили меня.

Не думаю, что они приняли меня за некую знаменитость, но распознать во мне иностранца было не так уж трудно. Впрочем, вся Америка – страна иностранцев, так что вряд ли этот фактор сыграл какую-то роль. Скорее всего, здесь сработала привычка угождать клиенту, присущая любому бизнесу, в том числе – и церковному.

Да, в современном западном мире слово Божье подвержено конкурентной борьбе в той же степени, в какой пребывают дела сугубо мирские. Успех и само выживание религиозного заведения всецело подчинены чис­лен­ности прихода. Поэтому каждое из них приноравливается к особен­ностям населения прилегающей округи.

При этом строгие догматы и обряды – начиная от одежды священника и паствы и кончая содержанием проповеди – не только лишаются строгости, но и весьма основательно преобразуются. Сегодня уже не диво встретить женщину в качестве попа или даже раввина, обнаружить среди прихожан или даже проповедников легальных гомосексуалистов, прийти в храм в стильных разодранных джинсах и футболке.

Церковь, в которой я сейчас находился, и представляла собой такой вот рассадник религиозного либерализма. Помещение, построенное ярусами, выглядело как огромный современный концертный зал. Позже я узнал, что оно вмещает шесть тысяч зрителей. Шокированный такой невообразимой громадой возбужденного люда, я поначалу потоптался у дверей, не зная, куда приткнуться, разглядывая высоченные боковые стены, вдоль которых сверху донизу сбегали широкие ступеньки. Широкие, но низкие. Если ся­дешь – ничего не будет видно.

Поняв, что придется стоять, я решил выбрать место поближе к сцене у противоположной стены и отправился туда. И вдруг – везение. Второе везение за один вечер. Видимо, господину Всевышнему не терпелось преподать проклятому атеисту урок радушия. Неподалеку от сцены, на самом крайнем кресле я увидел наваленную одежду.

– Простите, здесь не занято?

Молодой парень поднял глаза, потом поворотился за советом к сидящим рядом, потом снова ко мне, потом, взяв в охапку одежду, роздал ее хозя­евам. При этом он мягко улыбался, приглашая меня сесть. Видимо, одно семейство. Жена, родители, родственники – все свои.

– Как удалось вам занять столь удобные места? Когда же вы пришли? – спросил я, чтобы разрядить смущение.