Сумеречный Взгляд

Я вспомнил о необычной способности моей матери смешивать различные травы в целебные отвары и припарки. Те же самые травы не обладали медицинскими свойствами, когда их смешивали другие. Исцеляющая сила была в самой маме, а не в истолченных листьях, коре, плодах, корнях и цветах, с которыми она работала. Все мы в семействе Станфеуссов обладали каким-либо особым даром, странные хромосомы вплетались там и тут в наши генетические цепочки. Если моя мать могла исцелять, почему, черт возьми, не могу сделать это и я? Почему на мне лежало проклятие Сумеречного Взгляда, если бог мог так же запросто благословить меня исцеляющими руками? Почему я обречен лишь на то, чтобы видеть гоблинов и надвигающуюся опасность, образы смерти и катастроф? Если моя мать могла лечить, почему не могу я? И поскольку я, совершенно очевидно, был самым одаренным в семье Станфеуссов, почему я не могу исцелять больных даже лучше, чем могла мама?

Крепко держа Райю в объятиях, баюкая ее, как баюкают ребенка, я пожелал, чтобы она была жива. Я требовал, чтобы Смерть ушла прочь. Я спорил с этим черным призраком, пытался развеселить его, умаслить, затем прибег ко всей силе убеждения и логики, затем начал молить, но мольбы скоро вылились в резкий спор. В конце концов я угрожал Смерти, как будто существовало что-то, чего могла испугаться Смерть. Безумец. Я был безумцем. Потерявшим рассудок от лихорадки, но также и от горя. Через свои руки я пытался передать ей свои жизненные силы, перелить в нее жизнь из себя, как наливал бы воду из кувшина в стакан. В своем сознании я создал образ ее, живой и смеющейся, сжал зубы, стиснул челюсти, затаил дыхание и пожелал, чтобы этот мысленный образ стал реальностью, и так напрягся над этой странной задачей, что снова упал в обморок.

После этого лихорадка, горе и усталость сговорились унести меня подальше в царство бреда. Приходя в себя, я то обнаруживал, что пытаюсь исцелить ее, то тихонько напеваю ей – чаще всего старые мелодии Мадди Холли, строчки в которых странным образом перековеркал бред. Порой я бормотал строчки из старых фильмов с Уильямом Пауэллом и Мирной Лой, которые мы оба так любили и временами говорили друг другу в моменты нежности и любви. Я то гневался на бога, то благословлял его, резко обвинял его в садизме вселенского масштаба, а через мгновение всхлипывал и напоминал ему о его репутации милосердного. Я рассыпался в восхвалениях и в неистовстве, причитал и ворковал, молился и сыпал проклятьями, потел и трясся, но в основном плакал. Помню, как я думал, что мои слезы исцелят ее и вернут к жизни. Безумие.

Учитывая обильный поток слез и пота, казалось всего лишь делом времени, когда я полностью ссохнусь, превращусь в пыль и меня унесет прочь. Но в тот момент такой конец был страшно желанным для меня. Просто обратиться в пыль и улететь, рассеяться, как будто я никогда не существовал.

Я больше не мог подняться и сделать хоть один шаг вперед, но путешествовал в сновидениях, являвшихся мне. В Орегоне я сидел на кухне дома Станфеуссов и уплетал кусок домашнего яблочного пирога, который испекла мама, и она улыбалась мне, а сестры говорили, как это здорово, что я снова с ними, и как я буду счастлив снова увидеть отца, когда – уже совсем скоро – я присоединюсь к нему в загробном мире и покое. На ярмарочной аллее, под голубым небом, я подходил к силомеру, чтобы представиться мисс Райе Рэйнз и попроситься на работу, но владелицей силомера была какая-то другая женщина, которую я прежде никогда не видел, и она сказала, что никогда не слышала о Райе Рэйнз, что никакой Райи Рэйнз не существует, что я, должно быть, что-то напутал, и в страхе и панике я бегал по всей ярмарке, от аттракциона к аттракциону, в поисках Райи, но никто никогда не слышал о ней, никто, никто. А в Джибтауне я сидел на кухне, пил пиво с Джоэлем Таком и Лорой, и вокруг толпились другие балаганщики, и среди них Студень Джордан, больше не мертвый, и когда я вскочил, протянул руки и с неподдельной радостью обнял его, толстяк сказал мне, что не надо удивляться, что смерть вовсе не конец, чтобы я посмотрел туда, в сторону мойки, и когда я посмотрел, то увидел отца и моего брата Керри – они пили яблочный сидр, и усмехались мне, и говорили: «Привет, Карл, отлично выглядишь, малыш», а Джоэль так сказал:

– Господи Исусе, парень, как ты вообще ухитрился столько пройти? Взгляни-ка на эту рану на плече.

– Выглядит, как будто укус, – заметил Хортон Блуэтт, нагибаясь поближе с фонариком.

– Бока в крови, – огорченно сказал Джоэль Так.

А Хортон сказал:

– И вот брючина вся намокла в крови.

Каким-то образом мои грезы переместились в шахту, где я сидел, держа в объятиях Райю. Все остальные обитатели сна улетучились, кроме Джоэля и Хортона.

И Люка Бендинго. Он возник между Джоэлем и Хортоном.

– Д-д-держись, С-С-Слим. Мы т-т-тебя отнесем домой. Ты п-п-просто хватайся за н-н-нас.