Сумасшедший дом

— Сбежать? — переспросила она. — Ты обвиняешь меня в бегстве после восемнадцати лет совместной жизни? Восемнадцати лет, когда я наблюдала, как ты уничтожаешь себя? А заодно и меня. О, не надо делать удивленное лицо. Полагаю, ты прекрасно знаешь, что почти довел до сумасшествия и меня.

Она отвернулась, и он увидел, как задрожали ее плечи. Она смахнула с глаз слезинки.

— Это н-не просто из-за того, что ты меня ударил, — проговорила она. — Ты все время повторял это вчера вечером, когда я сказала, что ухожу. Неужели ты думаешь, что это было бы важно, если бы… — Она сделала глубокий вдох. — Если бы это означало, что ты разозлился на меня? Будь это так, я могла бы терпеть побои хоть каждый день. Но ты же ударил не меня. Я для тебя пустое место. Я для тебя никто.

— Ну, перестань говорить такие…

— Нет, — перебила она. — Этот как раз та причина, по которой я ухожу. Потому что мне невыносимо наблюдать, как ты с каждым днем все сильнее ненавидишь меня за что-то… в чем я не виновата.

— Мне казалось, ты…

— Ничего больше не говори, — сказала она, поднимаясь.

Она поспешно вышла из комнаты, и он услышал ее шаги в гостиной. Он уставился на туалетный столик.

«Ничего больше не говори?» — переспросило его сознание, словно она все еще была здесь. Нет уж, мне есть еще что сказать, много всего. Ты вроде бы не сознаешь, чего я лишился. Ты вроде бы не понимаешь. У меня были надежды, о боже, какие у меня были надежды. Я хотел писать прозу, от которой люди бы застывали, разинув рты. Я собрался рассказать им то, что им требовалось знать больше всего на свете. Я хотел поведать им это знание так, что они и не заметили бы, как им открылась истина. Я собирался создавать бессмертные шедевры.

А теперь, когда я умру, я просто стану покойником. Я заперт в этой вгоняющей в тоску деревне, погребен в техническом колледже, где люди с восторгом таращатся в грязь, даже не догадываясь, что у них над головой светят звезды. Но что я могу сделать, что я могу?..

Поток мыслей прервался. Он обвел несчастным взглядом ее флакончики с духами, пудреницу, которая вызванивала мелодию песенки «Вечно» каждый раз, когда открывали крышку.

Я буду помнить тебя всегда. Вечно.
В сердце моем будет образ твой. Вечно.

Слова детские, комичные, подумал он. Однако горло его сжалось, и он ощутил, что его бьет дрожь.

— Салли, — произнес он. Но так тихо, что едва расслышал сам.

Прошло некоторое время, он встал и оделся.

Пока он натягивал брюки, ковер под ним заскользил по полу, и ему пришлось схватиться за шкаф, чтобы не упасть. Он посмотрел себе под ноги, сердце тяжко колотилось от всепоглощающей ярости, которую он научился исторгать из себя за доли секунды.

— Будь ты проклят, — пробормотал он.

Он забыл о Салли. Забыл обо всем. Он хотел поквитаться хотя бы с ковром. Он бешеными пинками загнал его под кровать. Гнев нахлынул и прошел. Он покачал таловой. Я болен, думал он. Он подумал о том, чтобы пойти к ней и сказать, что он болен.

Рот его сжался, когда он вошел в ванную. Я не болен, подумал он. Во всяком случае, не телесно. Это разум мой болен, а она делает ему только хуже.

В ванной после нее все еще было влажно и тепло. Он немного приоткрыл окно и засадил в палец занозу. Приглушенно обругал окно. Поднял голову. «Зачем, собственно, шептать? — спросил он себя. — Чтобы не услышала она?»

— Черт бы тебя подрал! — заорал он на окно во весь голос. Он кусал палец, пока не вытащил из него микроскопическую щепку.

Дернул дверцу шкафчика. Дверцу заело. Лицо его налилось краской. Он дернул сильнее, дверца стремительно распахнулась и ударила его по запястью. Он крутанулся на месте, хватая себя за запястье, с болезненным шипением откинул голову назад.

Он стоял там, с затуманенным от боли взглядом, и глядел в потолок. Он смотрел на трещину, которая, безумно извиваясь, бежала по потолку. Потом он закрыл глаза.

И начал ощущать что-то. Нечто неуловимое. Нечто зловещее, Он задумался об этом. Да чего там, это, разумеется, я сам, решил он. Сказывается моральное дряхление моего подсознания. Оно вопит изнутри меня: «Ты должен быть наказан за то, что отправляешь свою несчастную жену в объятия ее мамаши. Ты не мужчина. Ты просто…»

— Слушай, заткнись, — сказал он.

Он вымыл руки, лицо. Провел пальцем по подбородку. Пора побриться. Он осторожно открыл дверцу шкафа и вынул опасную бритву. Поднял ее перед собой и взглянул на лезвие.

Рукоятка разболталась. Он быстро уверил себя в этом, когда бритва раскрылась, будто по собственному желанию. Он вздрогнул, увидев, как лезвие выскочило и заблестело в свете вмонтированной в шкафчик лампы.

Он смотрел в зачарованном оцепенении на сверкающую сталь. Потрогал края лезвия. Какое острое, подумал он. От малейшего прикосновения останется порез. До чего же жуткая штука.

— Это моя рука.

Он невольно произнес эти слова и внезапно сложил бритву. Это была его собственная рука, должна была быть. Не могло же лезвие выскочить само собой. Это все больное воображение.