Сулус

Въ камельк испепелились дрова, и я подкладываю новыя; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись какъ-нибудь отъ неумолимыхъ и строгихъ взоровъ золотой ночи.

Я не сплю долгіе часы изъ-за этой дикарки. Она еще совсмъ не знаетъ страсти, и когда я хочу найти исходъ изъ этихъ дикихъ и смшныхъ ласкъ, она впивается своими блыми зубами въ мое плечо и длается твердой и непроницаемой, какъ сталь.

Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродитъ въ больной крови, какъ темное вино. Сулусъ похожа на мальчишку, и я съ ней становлюсь юнымъ и улыбаюсь, глядя на міръ. Наша любовная исторія – чиста и холодна, какъ таежный снгъ.

И та, которой нтъ теперь со мной, должна простить мн эту ребяческую измну. Но если бы она была здсь, я не ршился бы открыть ей странную исторію съ этой сумасшедшей Сулусъ: вс слова лживы и я все равно ничего не сумлъ бы разсказать ей о моемъ паденіи.

III

Я ду къ кузнецу Матвю за Амгу. Сулусъ упросила меня взять ее съ собой: она сидитъ на краю телги и весело болтаетъ ногами. Мушкара и комары облпили насъ со всхъ сторонъ. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мн лнь двигаться и думать, а Сулусъ то и дло прыгаетъ съ телги и шныряетъ по кустамъ, собираетъ землянику.

На станкахъ мы пьемъ кирпичный чай и разговариваемъ о лтнихъ длахъ: о предстоящемъ покос и о паузкахъ, что плывутъ въ Якутскъ по Лен.

Сулусъ не церемонится со мной при чужихъ: она кладетъ мн голову на плечо и шепчетъ свое якутское признанье: табтыбынъ.

Она сла такъ близко, что мн слышно, какъ стучитъ ея сердце.

«Табтыбынъ» – смшное якутское слово! Сегодня оно мн миле славянскаго «люблю».

Какъ страшно выходить изъ юрты, когда солнце яростно сжигаетъ землю. Я закутываю голову мокрымъ полотенцемъ, но оно высыхаетъ мгновенно; хочется пить, но вода съ виномъ худо утоляетъ жажду.

Напрасно Сулусъ тормошитъ меня: я не выношу лтняго таежнаго солнца: отъ мушкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телги. Едва вижу однимъ глазомъ великолпное голубое небо, святое въ своей ослпительной нагот. И птицы не рютъ. Мертво и сухо шуршатъ колеса, и рысь лошадей – какъ четкая, сухая дробь.

Я забываю, куда мы демъ и зачмъ: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться въ темной и влажной листв, уснуть тамъ, вдыхая зеленую сырость лсныхъ травъ и острый запахъ грибовъ и раздагающейся коры.

Къ вечеру сильне пахнутъ березы; втеръ потянулъ отъ зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотне выходишь изъ станка садиться въ телгу.

Лошади запряжены и привязаны за повода къ двумъ столбамъ. Садимся. Вокругъ толпятся якуты. Сейчасъ помчимся въ тайгу. Лошади рвутся. Вотъ сейчасъ ихъ пустятъ. Сразу, по свисту, съ дикимъ ржаньемъ летятъ кони навстрчу зар.

Такъ жутко мчаться по лсной дорог въ неизвстную даль, пьяня отъ втра и зазывныхъ таежныхъ воевъ, что рождаются въ берлогахъ и оврагахъ.

Пахнуло отъ земли ночнымъ холодомъ: на глубин аршина подъ почвой лежитъ вчный ледъ, храня останки допотопныхъ мамонтовъ: изъ этихъ ледяныхъ могилъ доносится до насъ голосъ тысячелтій.

Сулусъ знаетъ, что въ полунощный часъ слетаются духи съ вершинъ серебряныхъ горъ къ намъ въ таежную долину. Надо быть серьезной и молиться блому богу Христу и чернымъ абасыларъ и разнымъ другимъ богамъ. Сулусъ притихла, прижалась ко мн и бормочетъ молитву какому то милому демону. «У него золотистые волосы, кудрявые, падающіе съ темени до плечъ». Его отецъ – солнце, его мать – луна. Они отпустили своего возлюбленнаго сына въ зеленый міръ, но люди привязали его къ дереву и стрлами изранили его грудь. И потомъ взялись за руки и плясали вокругъ дерева, пока текла по груди его алая кровь.

Алая кровь, какъ розы вечернія, что недавно погасли за черной тайгой.

«Табтыбынъ» – шепчетъ Сулусъ влюбленными губами. И неизвстно, кого она любитъ – меня или златокудраго демона, изъязвленнаго стрлами, страдающаго демона.

Сейчасъ ночь. Глаза. тихо смыкаются. Смутно чувствуешь колыханье телги, едва слышишь звонъ бубенцовъ.

И вдругъ тянетъ влагой. демъ по низкому озерному берегу. Все закутано въ зеленовато-срый туманъ. Въ трехъ шагахъ не видно дерева. И какъ будто мы плывемъ надъ землей, водимые луной по колдовскимъ тропамъ.

Лошади влажно фыркаютъ; безпокойно обмахиваются хвостами; и якутъ-ямщикъ полусоннымъ голосомъ поетъ о туман, о щербатой лун, о черномъ кузнец-шаман и о жестокой царевн, казнившей молодого тойона за его дерзкую любовь.

Какъ странно звучитъ въ туман дикая, заунывная пснь! Какъ все кажется неизъяснимо чудеснымъ. И самъ себ кажешься другимъ, какъ будто бы вернувшимся въ лоно сырой земли. И хочется привтствовать крикомъ эту зеленоокую пустыню.