Сулус

Все кажется неизъяснимо милымъ: каждое движенье, каждое слово, звукъ голоса, блый узоръ шитый гладью тамъ, гд смугло розоветъ прекрасная грудь…

А теперь – эта неразумная Сулусъ, съ движеніями зврка, эта молодая таежная поросль. Зачаруетъ-ли она меня такъ, чтобы забылъ я прошлое?

Боже мой, какая пылающая рана! Какая мука! И вотъ я оскверненъ ложью, и я знаю, что придутъ дни, и придетъ она – Владычица – въ своей парчевой одежд и повлечетъ за собою на вчный судъ, – и тамъ, на тропахъ иныхъ, встрчусь я съ той, кому не до конца сказалъ правду.

Какъ посмотрю я тогда въ ея нетлнные глаза? Проститъ-ли она меня? Пойметъ ли?

Но пусть! Пусть! Я передъ Богомъ любилъ тебя. Пусть я погибну, но я не могъ сказать теб всего.

Я представляю себ тотъ часъ, когда мы разстались съ ней.

Вотъ эти городскія комнаты; въ нихъ она жила; она касалась этихъ мертвыхъ вещей, и он оживали въ ея рукахъ; она смотрла на эти гравюры, и он казались необычайными; она читала эти книги, и отъ нихъ вяло мудростью и красотой.

Ну что жъ ея нтъ теперь со мной, – но, вдь, со мной Сулусъ: разв Сулусъ не прекрасна? Разв она не похожа на дикую и милую лань?

II

На разстояніи пятидесяти шаговъ отъ моей юрты стоитъ изба доктора. Его жена – блдная, измученная женщина съ веснушками на лиц и съ огромными, прекрасными глазами. Ей кажется, что трудно жить въ тайг; если бы не мужъ и дти, она бросила бы эту избу и похала бы куда-нибудь на югъ. Какъ подумаешь только, что пройдетъ мсяцъ-другой и наступитъ морозъ въ пятьдесятъ градусовъ, на душ становится холодно. А на юг будутъ пышно и сладостно цвсти розы, и будетъ вять запахъ миндальныхъ деревьевъ и морской соли. Боже мой! Поневол пойдешь къ себ въ комнату, запрешь двери, и станешь пить вино, любуясь своимъ тломъ. Правда, лицо увяло, но тло еще прелестно. Милое мое тло! Какъ знакома каждая линія! Въ туман вина оно кажется еще прекрасне. И какъ страшно подумать, что никто не знаетъ его красоты.

– А вотъ вы – говоритъ мн жена доктора съ любовной уко-ризной – почему вы живете здсь? Поневол? Что за вздоръ! Вы – мужчина, вы свободны. Я на вашемъ мст запрягла бы лошадь и – ахъ! – въ тайгу, до ближайшей пристани, а потомъ по Лен, на лодк. Никогда не поймаютъ. Въ Сибири народъ тяжелый, а у васъ крылья. Узжайте, голубчикъ! И мн легче будетъ. Не могу я больше васъ видть. И зачмъ вамъ нужна эта Сулусъ? Зачмъ?

– Дорогая моя! – говорю я ей, лаская ея руку: – не все ли равно, здсь или въ Россіи. И вамъ и мн поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, – обрывъ…

Приходитъ докторъ и, не смущаясь тмъ, что я у него въ изб, говоритъ съ досадой:

– Елена, отъ тебя опять пахнетъ виномъ!

– Я ухожу, я ухожу, – говоритъ она торопливо и спшитъ уйти къ себ въ комнату. На порог она покачнулась и тихо заплакала.

И докторъ говоритъ мн сердито:

– Валентинъ Александровичъ! Христомъ – Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мн съ вами драться, чортъ возьми!

– Милый докторъ, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дло тутъ не во мн, а просто таежное лто слишкомъ коротко. Не успешь оглянуться и опять снгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сдые волосы.

У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:

– Ну, ладно… Ладно… Выпьемъ…

И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.

Уже ночь, но свтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздльно. Часы показываютъ двнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкіе хрустальные лучи мечетъ, какъ стрлы, щедрая рука.

Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.

– Боже мой! – Думаю я, – надо прохать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желзнодорожныя рельсы. Я – одинъ въ пустын. Какъ радостно и жутко!

Все спитъ, какъ въ золотой гробниц, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нмую, но чуткую землю, и вмст съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощад.

Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!

И вотъ я одинъ въ юрт передъ ворохомъ писемъ и увядшихъ цвтовъ. Вотъ милый почеркъ. Мн чудится шорохъ за спиной: не здсь ли она?

Неужели я ласкалъ эти маленькія руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягкія лнивыя линіи ея тла такого близкаго и знакомаго, и едва замтную блдную полоску – знакъ того, что она была матерью.

У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мн горло: зрніе и слухъ обостряются необычайно. Я жду.

И вдругъ – тихій стукъ въ мое окно.

Я распахиваю дверь и громкимъ шопотомъ спрашиваю:

– Кто это?

– Это – я: Сулусъ.

– Иди сюда! Иди! – говорю я насмшливо и любовно, – и ввожу дикарку въ мою юрту.

– Я не тебя ждалъ, моя крошечная Сулусъ, – говорю я, смутно надясь, что она пойметъ мою тоску.

Но Сулусъ не знаетъ печали: она уже тихо ударяетъ въ мой бубенъ и ждетъ, когда я возьму ее къ себ на колни.