Сулла

Наконец, специальное распоряжение относилось не только к проскрибированным, но и к их сыновьям. Очень трудно определить точную природу этого, потому что оно тоже было очень быстро модифицировано, и древние авторы рассказывают исключительно о его вторичной форме. По существу, оно отправило в изгнание сыновей и внуков проскрибированных, что означало, что чистка была направлена не только на индивидуумов, виновных в обращении оружия против собственной родины (используя сулланскую формулировку), но также на их потомков мужского пола. Эта мера, кажущаяся нам чудовищной, без сомнения, не была таковой в глазах римского общества I века до н. э., в котором семейные связи архаической эпохи оставили больше чем след: некоторым образом ошибка отца обязательно влекла за собой лишение прав их детей, потому что отправляющийся в изгнание осужденный обнаруживал конфискованным все свое имущество, и, следовательно, его сыновья не могли больше претендовать на социальный статус отца. Но также наблюдают, что эта связь действительно проявляется: враг одного человека — обязательно враг его сыновей, когда он сам исчез или когда он осуждением лишен средства нападать или защищаться. С этого момента долг уничтожить врага выпадает на долю сына. По этому поводу Плутарх рассказывает любопытный анекдот, относящийся к Катону Древнему (за век до описываемых событий): один молодой человек возбудил неопровержимое дело против врага своего умершего отца и заставил его взять обратно свои политические права. Когда после оглашения вердикта он пересекал Форум, Катон остановил его, горячо пожал руку, говоря: «Вот что нужно предлагать в жертву своим родителям: не ягнят и козлят, а слезы и осуждение их врагов». Этот долг мщения, идущий от сыновней любви, — главная добродетель в этом обществе, присущая всем римлянам с такой же очевидностью, как им показалось бы абсурдным упустить возможность нанести ущерб врагу. Свидетель этому Цицерон, воспроизводивший эту поговорку (калька на греческую модель): Pereant amici dum inimici una intercidant (Пусть погибают мои друзья, лишь бы одновременно с ними исчезли мои враги). Сомнительно, что подобная концепция социальных отношений не должна была иметь влияния на политическую жизнь, которая отмечена громкими процессами, демонстрацией на-стоящей вендетты между родами (правда, подогреваемой тем, что обвинитель мог, если он заставлял осудить сенатора, занять его место в сенате). В этих условиях распоряжение, направленное на сына проскрибированного, объяснялось, без сомнения, двойной точкой зрения. С одной стороны, не вызывало сомнения, что сыновья рассматривались как сопричастные к виновности отца, и это оправдывало их изгнание; с другой стороны, удаление их из города прекращало уничтожение проскрибированных, потому что впредь не было никого, кто мог бы стремиться отомстить за них и, следовательно, в некотором роде реабилитировать их. Эта общая черта, присущая многим древним обществам (достаточно вспомнить, что в Карфагене, когда в IV веке был пресечен заговор Ганнона, казни предали его сыновей и всех его родных, даже невиновных, «чтобы не выжил из этого дома, такого преступного, никто, способный повторить его злодеяние или отомстить за его смерть»). Намного ближе к проскрипции расправа над волнениями в Риме в 121 году и смерть сторонников Гая Гракха: Марка Фулия Флакка и его старшего сына, погибшего во время стычек. Опимий приказал казнить молодого Квинта, последнего представителя мужского пола этого рода, хотя ему не было и восемнадцати лет и он не принимал никакого участия в сражениях. Новое то, что в распоряжении, принятом Суллой по отношению к сыновьям проскрибированных, это не принцип: оно легализовало практику и распространило ее. Консул Луций Опимий в 121 году не был стеснен юридическими сомнениями, чтобы убить ребенка (которому он предоставил право выбрать способ казни!); Сулла предложил способ устранения, который не был смертным приговором, а видом лишения «воды и огня» в законе, и сделал его применимым к сыновьям и внукам 520 проскрибированных, что составило много людей.