Суфлер

Она направилась к двери походкой заводного автомата, шагая так размеренно, словно делала перед кем-то вид, что никуда особенно не торопится. Вернулась с полдороги, выключила настольную лампу. Поймала себя на том, что делает это не пальцами, а тыльной стороной ладони, усмехнулась. В этой комнате наверняка осталось множество отпечатков ее пальцев, других ничтожных следов пребывания – оброненного волоса, характерно смятого окурка, высохшего оттиска обуви, испачканной уличной слякотью. Тех самых мелочей, забываемых мимоходом, о которых человек никогда не вспомнит и которые выдают его в роковые моменты с головой так же необратимо, как выдало бы собственное признание.

Выйдя на лестницу, Александра с теми же предосторожностями поднялась к себе. Марья Семеновна то ли умудрилась уснуть после пережитых потрясений, то ли делала вид, что спит. Ее дверь не открылась. «А мне безразлично, что она обо мне думает, – сказала себе женщина, входя в мастерскую. – Пусть думает, что угодно. Жить, оглядываясь на чье-то мнение о себе, я не могу. Не буду!»

С кем она безмолвно пререкается, для самой художницы оставалось неясным. В этот миг она была бесконечно зла на весь мир. При том двигалась она все так же размеренно, спокойно собирая вещи. Захватила остатки денег из ящика письменного стола – крохи от прошлого гонорара. Запихала в объемистую брезентовую сумку нужные в ближайшее время бумаги, журналы и книги. Сумка мигом сделалась неподъемной. В боковой карман Александра положила зубную щетку, пасту, сунула комок чистого белья. Это были все сборы, на них ушло несколько минут.

Еще минут десять она потратила на то, чтобы упаковать картины Болдини и Тьеполо. С первой приходилось осторожничать, потому что верхний слой лака был уже частично удален, оставшиеся наслоения изрядно размягчились и впитывали любую пыль, как губка воду. Пришлось проложить поверхность папиросной бумагой. К Тьеполо Александра вообще предпочитала лишний раз не прикасаться, опасаясь утраты красочного слоя. Вся картина была покрыта глубокими трещинами – зловещими кракелюрами, затронувшими не только лаковый и красочный слой, но и основу картины, что говорило о том, что от шедевра может уцелеть один лишь подгнивший холст. Художница завернула картину в очередной слой чистой мешковины и осторожно уложила в огромную картонную папку-портфель для эскизов рядом с Болдини.

И только повесив на одно плечо сумку с бумагами и книгами, на другом пристроив папку на длинном ремне из парашютной стропы, она спросила себя, куда собирается ехать среди ночи. И что вообще предпринять? Об этом Александра до сих пор не думала, или ей казалось, что она не думает. На самом деле перед ней корявыми огненными буквами горело предупреждение, оставленное Эрделем на клочке серой газетной бумаги. «САША БЕГИТЕ ИЗ МОСКВЫ».

Именно это она и собиралась сделать, стараясь ничего не планировать, чтобы не дать себе опомниться. Бежать куда угодно, как можно дальше! Спрятаться в самом непредсказуемом месте, а их водилось, к счастью, немало.

«Я могу работать, где угодно! Незачем жариться тут на сковородке, ждать, когда и тебя прикончат и припрячут на полчасика за дверь, чтобы потом выбросить, утащить неизвестно куда…»

Она бросилась к письменному столу и достала из нижнего ящика испачканный красками, заскорузлый, как старая кожа, тряпичный сверток с инструментами для реставрации. Александра собирала их по крупицам, примеряясь именно к своим нуждам и методам работы, и очень ими дорожила. Тут было все: иглы для сшивания холста, шелка и пергамента, хирургические скальпели для расчистки, крошечные глазные скальпели для реставрации прогнивших холстов, бережного вплетения в них новых нитей. Один скальпель, любимый, самый универсальный и удобный, отсутствовал, был отдан взаймы, но оставшихся вполне хватило бы, чтобы проделать необходимую работу. Здесь же был набор любимых кистей, он постоянно подвергался обновлению, подходящие можно было купить почти везде. «Растворитель, масло, краски, лаки – все куплю, не потащу с собой. Бежать, бежать, Эрдель мне сказал это несколько раз, самый верный друг, человек, которому я всегда верила, как самой себе! Стоило сомневаться?!»

Рванув верхний ящик, проверяя, не забыто ли что-то ценное, она увидела записку, оставленную Эрделем, и еще раз перечла простые, пугающие своей многозначительностью слова, которые знала наизусть. «Да, да, бежать! Не из Москвы, так из этого дома! И Риту, если полиция станет расспрашивать, покрывать не буду! Все, игрушки наши теперь врозь!»

Положив записку обратно в ящик и задвинув его, женщина уложила инструменты в сумку, погасила настольную лампу и вышла на лестницу. Дверь заперла на ощупь, давно привыкнув делать это в темноте. Спустилась торопливо, больше не заботясь о том, чтобы не привлечь внимания той же Марьи Семеновны. Но та сидела в мастерской Стаса тихо, как мышка. По всей видимости, старуха была напугана куда больше, чем пыталась показать.