Суфлер

Положив на стол замолчавший телефон, Александра включила «рабочую» лампу, придвинула ближе к столу мольберт, установила на него картину Болдини. Вынула из буфета бутыль с растворителем, коробку с одноразовыми перчатками, пачку ваты, новую поролоновую губку. Женщина двигалась торопливо, будто кто-то ее подгонял, хотя на самом деле спешки никакой не было. И только устроившись на табурете у мольберта, вооружившись первым ватным комком, пропитанным растворителем, и осторожно, едва касаясь, протерев нижний правый угол картины – Александра всегда начинала зачистку с места, где стояла подпись, – женщина задумалась, зачем взялась за такое «пахучее» занятие посреди ночи.

«С ума сошла! Ведь проветривать – это спать потом в леднике. Решила же, что начну завтра. Да и переночевать больше негде… Думала, на втором… Но теперь там другой “жилец”»…

Назвав так про себя труп, Александра съежилась. Она старалась не думать о пережитом час назад ужасе, но на самом деле только о нем и думала. Даже когда говорила с Валерием и всерьез озаботилась его проблемами, мысленно она все равно оставалась на втором этаже, в пустой квартире, рядом с телом адвоката.

«А если Рита вернется? Что я ей скажу?» Мысль невольно легла на строчки ее излюбленного стихотворения, которое она встретила в дореволюционном журнале еще в юности и тогда же заучила наизусть. Казус заключался в том, что подряд было опубликовано два разных перевода, и в голове у девушки они неожиданным образом смешались. Таким образом, у Александры оказался свой, личный, составной вариант знаменитого стихотворения Метерлинка. Именно он и звучал у нее в голове, отказываясь вернуться к канону, как мотив, существующий сам по себе, сопровождающий женщину всю жизнь. И сейчас, продолжая осторожно размывать толстый пожелтевший слой лака, покрывавший картину, Александра повторяла:

– А если он возвратится,
Что должна ему я сказать?
– Скажи, что я и до смерти
Его продолжала ждать…[3]

– А если он увидит,
Что комната пуста?
– Скажи: угасла лампа,
И дверь не заперта.[4]

– А если он спрашивать будет
О том, как свет угасал?
– Скажи, что я улыбалась,
Боясь, чтобы он не рыдал.

– А если он и не спросит,
Должна ли я говорить?
– Взгляни на него с улыбкой,
И позволь ему позабыть.

«Угасла лампа… И дверь не заперта…» – повторила про себя женщина строчку, внезапно приобретшую для нее новый смысл. «Нет, лампа как раз горела, когда я пришла. На столе – остатки нашего злосчастного обеда. И этот бедняга в углу. Господи, он ведь все еще там! А тот, кто его убил, может, поблизости? Или вернулся, пытается замести следы? А я, ненормальная, идиотка, делаю сама перед собой вид, что ничего особенного не происходит, и мило занимаюсь реставрацией. Хорошая мина при плохой игре! А сама умираю от страха. Ведь я одна в доме. Я, да старуха на третьем этаже. Даже Стаса нет. Господи боже! Никогда у нас такого не случалось, а ведь по нашим-то беспризорным делам давно могло бы произойти. Ритка пропала, как не было… Жива ли она-то сама?! Может, все же в полицию позвонить?!»

В дверь постучали. Александра, ощущая, как кожа на затылке съеживается, а шея покрывается мурашками, бесшумно поднялась с табурета, положила грязный комок ваты на блюдце, сняла перчатки. Ее трясло, взгляд женщины лихорадочно блуждал по мастерской, ни за что не цепляясь, пока не остановился на куске арматуры. Железную раму когда-то одолжил ей Стас, женщина выпросила ее, чтобы растянуть на весу старинный самаркандский ковер, требующий реставрации и слишком тяжелый для деревянной рамы. Раму Стас после забрал, а одна из ножек так и осталась у Александры. Скульптор попросту забыл об этой детали.

Подкравшись к железке, художница аккуратно, стараясь не шуметь, взяла ее и прикинула в руке. Увесистая, удобная, она вполне годилась на то, чтобы дать отпор. «Жалкое утешение. – Александра не сводила взгляда с двери. – Но хоть что-то. А у меня свет горит. На лестнице темно, и все видно. Я попалась, попалась. Наконец случилось то, что мне давно предрекали. И никто ничего не услышит!»

– Ты откроешь, нет? Хватит придуриваться!

С перепугу Александра не сразу узнала раздавшийся за дверью голос. Когда же до нее дошло, что там стоит Марья Семеновна, она с радостным возгласом бросилась открывать.

– Слава богу, это вы!

– Тише, что орешь? – оборвала ее гостья, переступив порог мастерской. Она самолично заперла дверь, дважды повернув ключ в замке. Взгляд у старухи был жесткий, более обыкновенного, а вид настолько воинственный, что Александра оробела. Марья Семеновна сжигала ее инквизиторским взором.

– Что скажешь? – загадочно поинтересовалась старуха, нарушив тягостную паузу.