Суета сует

Я смог убедить театральный факультет Бристольского университета поставить первую пьесу Гарольда Пинтера только потому, что пообещал им — спектакль обойдется даром. Так уж получилось, что театральный факультет уже истратил весь свой годовой бюджет на замечательные постановки «Рождества» и «Страстей Христовых» — в которых, стоит заметить, поразвлекся и я, являясь зрителям то умственно отсталым пастухом, то злобным фарисеем. Было это в 1957 году, когда я учился в аспирантуре Бристольского университета. Бюджет предложенного мною спектакля приглянулся властям предержащим. «А можно взглянуть на текст пьесы?» — рассудительно поинтересовались они. «Безусловно, — ответил я. — В ближайшее время, а то и еще быстрей». Я соврал. Пьеса существовала только у Гарольда в голове. Он в общих чертах набросал мне сюжет за чашкой чаю. Я написал ему — тогда он выступал с репертуарной труппой, кажется, в Борнмуте: «Пиши свою пьесу как можно скорее. Мне удалось выбить помещение с большим трудом — не обошлось без вранья». Через два дня я получил от него открытку: «Это невозможно. Конечно, на моем счету роман („Карлики“) и несколько десятков стихов, но я в жизни не писал пьес. Мне нужно шесть месяцев». Но шести месяцев не потребовалось. «Комнату» Гарольд создал за два дня. (Когда его спрашивали, он говорил — за четыре. Это не так — можете мне поверить.) Что ж, конец этой истории всем известен. Гарольд Гобсон, театральный критик из «Санди таймс», посмотрел «Комнату» и объявил ее автора значительным драматургом.

Так-то оно так, но едва ли вам известно, что на моей постановке зрители охотно смеялись, как и должно быть на пинтеровском спектакле (ведь это «комедия угрозы», если прибегнуть к отличной формулировке Мартина Эсслина). Публика и впрямь веселилась вовсю. Впрочем, когда «Комната» была поставлена во второй раз — уже кем-то другим, — ее уже коснулась, как я это называю, «неумолимая длань почтительности». Публика должна была понять, что перед ней «высокое искусство», а значит, смех неуместен. Оторопевшие зрители сидели, точно оглоблю проглотив, и внимали. За весь спектакль ни одного смешка. Мне доводилось видеть, как такой же «почтительный» прием оказывали Чехову и Беккету. Да что там говорить…

«Комната» вошла в историю театра, а моя постановка в итоге обошлась недешево. Я заложил в смету один шиллинг и девять пенсов, что равняется семнадцати американским центам в сегодняшнем эквиваленте. Однако все мои расчеты пошли насмарку из-за вмешательства Купидона. Помощница режиссера — девушка из Родезии по имени Мэри Фейт Хаббард — воспылала нежными чувствами к актеру, игравшему брутального Берта Хадца. Пренебрегая моими распоряжениями насчет того, что, репетируя сцену трапезы, он должен есть только хлеб, она подавала ему яичницу с беконом и фасолью на всех генеральных репетициях и на предварительном показе спектакля. Таким образом, наш бюджет подскочил до заоблачной суммы: четыре шиллинга и девять пенсов — пятьдесят американских центов в нынешнем эквиваленте.

Когда вспоминаешь об этом сегодня, кажется особенно поразительным, что Гарольд в то время мог написать эту пьесу, ведь, как уже упоминалось, он выступал в репертуарном театре, то есть участвовал в нескольких спектаклях в течение сезона. Каждую неделю они играли новую постановку, причем репетировали по утрам. Днем актеры должны были учить текст очередной премьеры, а по вечерам играть уже идущий спектакль. Каким образом Гарольд, работая в таких условиях, умудрился написать роман «Карлики», десятки стихотворений, а также пьесы «Комната» и «День рождения», остается для меня загадкой. Вдобавок он вел весьма активную светскую жизнь и постоянно переписывался со всеми друзьями — Моррисом Верником, Джимми Лоу, Миком Голдстейном и мной, — мы были его «бандой». У меня до сих пор хранятся его письма того периода. Они свидетельствуют не только о его взрывной энергии, но и о потрясающем умении дружить.

Перевод и вступление Анны Шульгат