Суер-Выер и много чего ещё

Выл за окном ветер. Лампочка над нашим крыльцом болталась и скрипела, и видно было через стекло, как мечутся электрические сполохи, как высвечивают подбитую снегом землю и изгородь с висящими на ней изжёванными ветром тряпками, как пытаются пробить черноту, досветить до близкого леса, и действительно неприятно было знать, что в черноте этой, в промозглости и сырости бродит где-то около дома сумасшедший. Манят его освещённые наши окна и тёплый ужин.

— С ножом на медведя — это он, конечно, врёт, — усмехнувшись, сказал Вадим, — и насчёт хариуса врёт, и никакого кораблика он тебе не принесёт. А завтра снова придёт чего-нибудь просить. Так что с сумасшедшими дружбу лучше не водить.

— Позволь, — сказал я. — А в чём заключается его сумасшествие?

— Да как же, — ответил Вадим. — Дело ясное.

Откуда появился здесь, на берегах Онежского озера, Женька — неизвестно. То ли приехал он из Медвежьегорска, то ли из Кондопоги. Кому-то он вроде рассказывал, что дочка его вышла замуж, а муж-то Женьку из дому прогнал. Вот он и приехал сюда строить себе избушку. Жить негде. История хоть и не совсем обычная, но житейская, и состава сумасшествия в ней пока не было.

Было одно — избушку он начал рубить, не получив никакого согласия и не спросив ни у кого разрешения. Это, конечно, некоторое помешательство, но не полное же сумасшествие. Места глухие. В тайге, на берегах озёр, не одна стоит охотничья избушка без особых на то разрешений и согласий.

Избушку свою Женька начал рубить неподалёку от берега озера, в лесу. Но это был ещё не настоящий, не матёрый лес. Это была узкая прибрежная полоса, что отделяла озеро от шоссе на Великую Губу. Признать такую избушку за охотничью было невозможно. По всем охотничьим идеям, по всем промысловым статьям рубить избушку в таком месте — полное сумасшествие. С одной стороны — шоссе, с другой — озеро, настоящей дичи нет. За глухарём или за куницей идти далеко.

Рубить избушку Женька начал в августе, а в конце сентября объявились к нему лесники. Стали составлять протокол. Женька упал на землю, скорчился и выпустил пену:

— Рублю домик… зять выгнал… с ножом на медведя…

Лесники отступились.

Приехала милиция в малом составе. Опять были слёзы, крики и пена. Милиция в малом составе отступилась — глухие всё-таки места.

— Не вижу состава сумасшествия, — сказал я. — Корчи и пена — ерунда. Прикинулся перед властями.

— Бог с ней, с пеной, — сказал Вадим. — Но скажи, какой охотник будет рубить избушку в таком месте? А ты видел, как она срублена? Там у него между брёвнами такие щели — кулак можно просунуть.

— Холод, ветер, — добавила Алёна. — А он в свитере драном.

— Не вижу в драном свитере состава сумасшествия, — сказал я.

На другой день отправились мы с Вадимом на Хрыли.

Веселят меня эти слова — «отправились на Хрыли». Что-то есть дурацкое в этих самых «Хрылях».

А между тем Хрыли — это глухое лесное озеро, на берегу которого и жил, наверно, когда-то некоторый хрыль.

С красной скалы, нависшей над озером, ловили мы на Хрылях чёрных и горбатых окуней.

— Приходил твой друг, — сообщила Алена, когда мы вернулись домой.

— Какой друг?

— Сумасшедший. Взял ещё хлеба и соли.

— Кораблик принёс?

— Ничего не принёс. Сидел всё, ждал тебя на крыльце.

День уже шёл под вечер, уже закат распластался над озером. Я взял ружьё и пошёл глянуть на избушку, которую рубил сумасшедший.

Подходя к лесу, я вдруг заприметил Женьку. Он шёл впереди меня шагов за сорок. Как-то получилось, что меня заслонили кусты, когда он оглянулся.

Осмотревшись тревожно, не заметив меня, он вдруг наклонился и спрятал что-то под ольховый куст, закидал пожухшими ветками. Выпрямился, огляделся, опять не заметил меня и ушёл по тропе в лес.

Я подождал немного и пошёл следом.

Под ольховый куст не заглянув, я вошёл в лес и, метров пройдя с полторы сотни, увидел сруб в три венца. Начат был венец четвёртый.

Внутри сруба, облокотись на бревно, стоял Женька в свитере и помпоне.

— Ну ты и хвощ, — сказал я с некоторой приветливостью. — А где ж обещанный кораблик?

— Да вот же он, — стал извиняться Женька, достал из-под бревна кораблик с рваными крючками, перепутанными мушками.

Я оглядывал сруб. Меж брёвен и вправду были щели, не в кулак, но порою в ребро ладони. Внутри сруба тлел костёр, валялись перья рябчика и крылья тетёрки. В углу примитивная — на жердях — постель из рваных одеял и кусков толя, над нею какая-то полукрыша-полубалаган из тех же кусочков толя на жердях.

— Закурить бы, — сказал Женька.

— Тетёрку грохнул?

— Куропатку, а вчера рябчика.

— Это не куропатка, — сказал я. — Тетёрка. Их бить нельзя.

— Э, парень, чего ни кинь — всего нельзя. Мне тут и избушку рубить мешали. С милицией приезжали. После-то отступились, потому что и у меня права есть.

— Какие же права?

— Свои люди в районе. Они и заступились. Теперь только крышу до холодов успеть.

— Какая крыша! У тебя между брёвен щели с кулак.

— Щели? — удивился Женька. — Подумаешь, щели. Девятое додавит. Вот видишь, рублю четвёртый венец, ещё бы пять, и хорош. Шёл бы ко мне в напарники. Мы бы с тобой и медведя нашли. Я с ножом, ты — с ружьём.