Читаем Суер-Выер и много чего ещё полностью

Суер-Выер и много чего ещё

— Ох, косточки ноют, — говорила Орехьевна. — Ох, ломят. К весне и я растаю вместе со снегами. Растаю, растаю, как снегурочка.

— Какая уж тут снегурочка! — смеялся я. — Самая настоящая Бабушка Мороз.

— Не говори, аньдел мой, не смейся. Что-то на сердце тянет, что-то там тает, чего-то не хватает.

— Эй, Орехьевна! — крикнул с улицы дядя Агафон. — Поедешь на рынок-то?

— А как же, аньдел мой? Картошку-то надо продавать! Иди-ко помоги мешки таскать.

Загрузили мы в сани два мешка картошки, отправилась Орехьевна на рынок в район.

— Ох, тает всё, тает, — говорила Орехьевна. — Вот и мы с тобой скоро растаем. Растаем, растаем, Агафоша.

Не спеша тянула Тучка сани по раскисшей дороге, а навстречу им промчался конь именем Гром.

Висячий мостик

Неподалёку от деревни Лужки есть висячий мостик.

Он висит над речкой Истрой, и, когда идёшь по нему, мостик качается, замирает сердце и думаешь: вот улетишь!

А Истра внизу беспокойно течёт и вроде подталкивает: хочешь лететь — лети! Сойдёшь потом на берег, и ноги как каменные — неохотно идут, недовольны, что вместо полёта опять им в землю тыкаться.

Вот приехал я раз в деревню Лужки и сразу пошёл на мостик.

А тут ветер поднялся. Заскрипел висячий мостик, закачался.

Закружилась у меня голова, и захотелось подпрыгнуть, и я вдруг… подпрыгнул, и показалось — взлетел.

Далёкие я увидел поля, великие леса за полями, и речка Истра разрезала леса и поля излучинами-полумесяцами, чертила по земле быстрые узоры. Захотелось по узорам полететь к великим лесам, но тут послышалось:

— Эй! — (По мостику шёл какой-то старик с палкой в руке.) — Ты чего тут прыгаешь?

— Да летаю.

— Тоже мне жаворонок! Совсем наш мостик расшатали, того гляди, оборвётся. Иди-иди, на берегу прыгай!

И он погрозился палкой.

Сошёл я с мостика на берег.

«Ладно, — думал я. — Не всё мне прыгать да летать. Надо и приземляться иногда».

В тот день я долго гулял по берегу Истры и вспоминал зачем-то своих друзей. Вспомнил и Лёву, и Наташу, вспомнил маму и брата Борю, а ещё вспомнил Орехьевну.

Приехал домой, на столе — письмо. Орехьевна мне пишет: «Я бы к тебе прилетела на крылышках. Да нет крыльев у меня».

Герасим Грачевник

— Герасим Грачевник грачей пригнал! — закричали на улице соседские ребята, и я выскочил на крыльцо — поглядеть, в чём дело.

По дороге ходили грачи — прилетели наконец.

А никакого Герасима видно не было. У нас и в деревне-то нет ни одного Герасима.

Это день сегодняшний так назывался — Герасим Грачевник. Не какой-нибудь понедельник или четверг, а — Герасим. Весь день — и раннее утро, и будущий вечер, и небо, и лужи на дорогах, и подтаявший снег, — весь день был Герасим. А взошедшее солнце было его головой.

Грачи походили по дороге и полетели к берёзам, где остались у них прошлогодние гнёзда.

Не знаю, почему это грачи так любят берёзы? Наверное, тянет их, чёрных, светлая кора. И ведь не только грачей тянет к берёзам. А иволги-то? А чижи? Да и меня-то самого тоже тянет к берёзам.

Заведу-ка я себе ручного грача и назову его — Герасим.

Соловьи

В тумане ольховый лес.

Глухо в лесу, тихо.

А я бегу — боюсь опоздать на утренний клёв.

«Тии-вить, — слышится слева, — тии-вить».

«Почин! — думаю я на бегу. — Ну сейчас начнётся!»

«Пуль,

пуль,

пуль!»

Пулькает! Здорово пулькает!

«Клы,

клы,

клы!»

Клыкает! Во как клыкает!

«Плен,

плен,

плен!»

Пленкает! Неплохо пленкает! Умеет!

Некогда мне, некогда, я бегу — боюсь опоздать на утренний клёв. Когда я пробегаю мимо певца, который спрятался в средине ольхи, он замолкает на миг, но тут же начинает разгоняться: «Тии-вить».

И летят мне вдогонку соловьиные колена и кольца:

пульканье,

клыканье,

пленьканье,

дробь,

раскат,

колокольца,

летний громок

июлиная стукотня.

А я бегу, бегу — не опоздать бы на утренний клёв.

А впереди уж встречает новый соловей.

Быстро приближаюсь к нему и слышу затихающего певца сзади и нового, свежего, сочного, — впереди.