Судья

Илья включил торшер. Свет выхватил из мрака обрюзгшее лицо.

Илья растянул губы в улыбке.

— Здравствуй, папа.

Вокруг Высоких Холмов горохом рассыпаны мелкие поселки в десять домов. Сергеевка — один из них. Уехать отсюда можно только на электричке. Вернуться сюда никому не придет в голову. Это место, где все знают друг друга, воду носят ведрами, а в магазине дают продукты в кредит.

Три месяца назад в дверь одного из ветхих домиков, поздно вечером постучали два подростка.

Открыла маленькая, сухая старушонка. Подростки попросили воды.

Бабушка провела их в дом. Подала кружки.

— А ты одна живешь, бабушка? — спросил один из них, глотая студеную воду.

— Ох, сынки, одна, одна… Дед в могиле, уж скоро три года.

— Как же вы… справляетесь? — спросил другой.

— Соседи помогают. Воду носют. В магазин если идут, то мне буханку, или к чаю чего. Да я их не прошу, сами.

— А родственников у вас нет? — скорее утвердил, чем спросил первый. Продолжая оглядывать дом.

— Нет, сынушка, нету. Да я привыкла. Ничего. В войну жили, детьми были, голодали, мы привычные. С божьей помощью.

— А пенсию регулярно платят? — заботливым тоном спросил второй, ставя кружку на печку и отирая губы рукавом.

— Хорошо, хорошо платят, сынки родные, спасибо. Вот, 9-го числа пойду. Спина болит, а надо сходить.

Сынки поблагодарили и вышли.

Они возвращались тем же путем, каким пришли — по железнодорожному полотну.

— Прикольная старушенция, да? — спросил тот, что был пониже и послабее.

— Вонючая она, — поморщился высокий — лидер. — И хата у нее отстойная.

Вечером девятого числа ребята снова постучали в дверь отстойной хаты.

Бабушка открыла, подростки ворвались в дом. Припугнув ножом, потребовали отдать все деньги. Одинокая пенсионерка подчинилась.

Весь последующий месяц она, по памяти военного детства, питалась ягодами и травами. Чтобы хоть немного поесть, ей приходилось целый день собирать ягоды по лесам и оврагам, и к вечеру все кости и суставы грызло болью. От голода началась сердечная аритмия, выпадали зубы.

О происходящем бабушка никому не рассказывала. Она думала, тот случай был единичным, дальше пойдет как прежде, а месяц она протянет. К тому же в ней, заставшей бомбежки и воспитанной советской системой, за долгие годы выработалось терпение и рабское смирение, ложная гордость. Бьют, обманывают, издеваются — терпи, не жалуйся. Будь сильным. Ну, если осел, которого понукают хлыстом, который сносит любые издевательства — сильный, то конечно.

Бабушка была слабая, больная, одинокая, ничего не знала о «защите достоинства личности», которое будто бы гарантировано Конституцией, и совершенно не знала новомодной привычки вопить о своих правах по любому, самому ничтожному поводу. Жители поселка ничего не знали.

Только одна женщина, продавщица в магазине, что-то почувствовала. Буханку принесет, пакет молока, пачку печенья — за свой счет. Спрашивала, мол, что случилось. Но бабушка молчала.

До следующей пенсии, с помощью сердобольной женщины и собственной, дотянула.

И все повторилось. В дверь постучали, бабушка открыла, и вся пьеса повторилась от и до.

Подростки потребовали денег. Лидер начал их пересчитывать, уронил деньги в подпол. Бабушку заставили спуститься вниз и, ползая по грязи в темноте, наощупь подбирать бумажки. Потом грабители убрались.

Наступило девятое число третьего месяца, и в дверь снова постучали.

Здоровые ребята, уже привычно, как к себе домой, ввалились в дом.

— Ну че, бабуся, — шмыгая носом и нервно теребя нож, лидер навис над ней. — Деньги пришли?

Глаза бабушки расширились от страха. Она не заплакала. Она вряд ли осознавала масштаб творящегося беззакония. Ее усталое, больное сердце лишь сжималось от неясной тоски, и то и дело из цыплячьей груди вырывался обреченный вздох.

— Идите отседова, — безнадежно-взволнованным голосом пробормотала она. — Ничего не дам вам… Нету у меня ничаво…

— Э, бабуся, — набычился второй, хватая ее за руку. — Ты че? Мы ж тя зарежем.

Бабушка отступила, прижимая к груди высохшие руки. На глазах выступили слезы.

— Не дам… не дам, — повторяла она, плохо соображая, что говорит.

Лидер побагровел.

— Хорош мозги ебать, манда старая! — заорал он, помахивая ножом. — Гони бабки, сука!

В этот миг позади них выросла черная тень.

Сергей Петрович Бубнов смотрел на блудного сына остекленевшими глазами, полными безумной радости одинокого человека.

— Ильюша… сынок, — он судорожно застегивал пуговицы рубашки. — Вернулся.

— Да, папа, — выдавил Илья, глотая застрявшие в горле слезы. — Я вернулся.

Взгляд Сергея Петровича скользнул вниз, на пистолет в руке сына.

— Да, — кивнул Илья, подходя ближе. Отец бессознательно отступал, впившись в его лицо глазами. — Я их убил.

Плечи Ильи опустились. Пистолет с глухим стуком упал на ковер.

Отец, плача, подошел к сыну, прижал к себе.

— Бедный, бедный мальчик! ЗАЧЕМ?

Сергей Петрович издал стон, полный животной муки.

— Я не хотел, — заплакал Илья, прижимаясь к отцу. — Меня заставили!

— Кто, кто заставил? — прошептал Сергей Петрович сквозь слезы.

Илья отстранился. Посмотрел в глаза.

— Сатана.