Конечно, на роль второго, после Зощенко, действующего врага Лунц не годился, т. к. давно умер, и его статью 1922 года Жданов взялся процитировать лишь затем, чтобы еще крепче ударить по Зощенко. Главные же ярлыки, доставшиеся Михаилу Михайловичу, были такие (привожу в порядке следования): «мещанин и пошляк», «самая низкая степень морального и политического падения», «пакостничество и непотребство», «зоологическая враждебность к советскому строю» (сегодня это, может быть, и не звучит оскорбительно, но сие к М. М. отношения не имело —
Приводя весь этот зубодробительный арсенал (для ликвидации отдельно взятого писателя хватило бы и малой части), отметим, что вывод Жданова, тем не менее, был для Зощенко не смертельный: «Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться — пусть убирается из советской литературы». Человек с другой психикой всю эту катавасию смог бы пережить без невыносимых потерь, но Зощенко…
Контраст между этим не расстрельным выводом и его зверской лексической артподготовкой (в 1937–39 годах масса писателей была расстреляна вообще без единого выстрела в печати!) — разительный. Чем вызвана такая ярость обвинений и такое несоответствие ей конкретного приговора? Тут в самый раз заметить, что зощенковский «сюжет» стали раскручивать в коридорах власти еще за три года до ждановского (в физическом смысле — все же холостого) выстрела в Смольном.
В 1943 году начался массированный налет власти на советскую культуру. Смертельная опасность для страны только-только миновала, и аппарат ЦК (впервые после 1940 года) вернулся к своим играм с тем, чтобы этого занятия уже не приостанавливать. Оглянувшись окрест (т. е заглянув в литжурналы), установили литературные мишени. Ими стали И. Сельвинский, А. Довженко, Н. Асеев, К. Чуковский, А. Платонов, М. Зощенко, а позже — еще К. Федин и Е. Шварц. Поскольку эта атака на литературу ныне достаточно подробно и документально описана[1231], мы здесь коснемся её лишь в той мере, в какой она затрагивала судьбы Серапионов, и начнем с Федина.
В записке о деятельности советских писателей в годы войны, составленной в 1945 году А. Еголиным по поручению Маленкова и выражавшей уже устоявшиеся на Старой площади взгляды, говорилось о том, что «некоторые писатели оказались не на высоте задач… поддались панике, малодушествовали… испугавшись трудностей, в 1941–1942 годах опустили руки и ничего не писали». Первым среди тех, кто «в эти годы не опубликовал ни одного художественного произведения», был назван Федин[1232]. То, что, живя в эвакуации в Чистополе, Константин Федин писал книгу «Горький среди нас» — в расчет не бралось. Вопрос о праве писателя продолжать давно задуманную и начатую перед войной работу, когда страна воевала, напрягая все силы, работу, никак с войной не связанную, оставим в стороне. Думая о будущем, страна должна была сохранить свою интеллигенцию — ученых, музыкантов, художников, писателей. (Правда, многие из них, в той мере, в какой могли, фронту помогали).
Мемуарная работа Федина, по его давним планам, должна была касаться трех тем — о Горьком, о Серапионах и о жизни Федина в Европе[1233]. Поскольку фединская Европа — это, главным образом, Германия, а годы смертельной войны с ней — не самое подходящее время для писания некарикатурных воспоминаний, этой темы в итоге Федин не коснулся, оставив её про запас. А вот Горький и Серапионы — и стали как раз темами книги «Горький среди нас», полностью напечатанной Гослитиздатом в 1944 году[1234].