Судьбы крутые повороты

В Новосибирске меня встретил Сережа. В этот день приступа лихорадки не было. Он сводил меня в центральную железнодорожную поликлинику, которой пользовались мой дядя, тетя и Сережа. По сравнению с нашей сельской поликлиникой, которая располагалась в бревенчатой избе с четырьмя кабинетами, поликлиника большого города показалась мне огромным храмом с множеством кабинетов, на дверях которых висели таблички с непонятными мне названиями. Пожилой седой врач, который осматривал меня, задавал вопросы, на которые я старался ответить правильно и грамотно. Рассказал врачу о том, как и где подхватил эту проклятую лихорадку, что трясет она меня не каждый день, а через день. А озноб начинается ровно в десять утра и через два часа температура поднимается к сорока. Он что-то записал в моей карточке, выписал мне направление на анализ крови и велел, чтобы я пришел к нему с анализом в день, когда меня не будет трясти лихорадка. Этот внимательный, с ласковым голосом доктор показался мне не просто врачом, а профессором. Из его кабинета я вылетел как на крыльях.

На второй день после моего приезда в город я, в ожидании приступа лихорадки, в девять часов лег в постель и накрылся одеялом, время от времени поглядывая на стрелки настенных ходиков. Однако, ни в десять, ни в одиннадцать озноб не начинался, температура была нормальная. Удивился и Сережа, который хорошо знал график наступления моей лихорадки. В постели я провалялся часов до трех, пока, к моему удивлению, не почувствовал голода. Тарелку жирных щей с ломтем черного хлеба я съел с большим аппетитом. Ни на второй, ни на третий и четвертый день после моего приезда в Новосибирск озноба не было. Лабораторный анализ крови показал, что во мне бродит огромное количество каких-то лямблий. Мое сообщение о том, что лихорадка отступила, вызвало у доктора одобрительную улыбку.

— Ну, хорошо, — сказал он, — а теперь будем лечиться.

Я робко спросил его, почему лихорадка от меня отвязалась. Врач улыбнулся и ответил:

— Ваш Убинск утопает в замшелых болотах и торфяных озерах, над ними носятся миллионы и миллиарды комаров, а Новосибирск стоит на такой гранитной гряде, каких нет в основании ни у одного города в нашей стране.

Его ответ прозвучал разгадкой тайны, которая томила меня целую неделю. Конечно, делали свое полезное дело и предписанные врачом порошки. В очередных лабораторных анализах крови все меньше и меньше оставалось проклятых лямблий.

Самое приятное для себя известие получил Сережа. Мама сообщила телеграммой, что из Москвы пришел ответ, в котором сообщалось, что он принят в институт с общежитием. Тетушка в этот день испекла праздничный пирог и поставила на стол бутылку красного портвейна. Радость была всеобщей.

Сережа сводил меня в 24-ю школу, показал тот класс на третьем этаже, в котором учился два года и в котором предстоит учиться мне. Домик директора школы Якова Николаевича Зимы находился при школьном дворе. Хотя до начала учебного года было еще целых десять дней, он зачем-то, как сказал нам бородатый сторож, каждый день заходит в свой кабинет. Сторож тут же посоветовал Сереже:

— Да ты зайди, зайди к нему! Он любит, когда к нему выпускники заходят. Не боись, он душевный.

И Сережа, оставив меня в коридоре, зашел в кабинет директора. Минут через пять он открыл дверь и позвал меня.

Выйдя из-за стола, Яков Николаевич крепко пожал мою руку и предложил сесть на диван. Всего разговора я сейчас уже не помню, но то, что директор знал о моих поэтических опытах, меня удивило и запомнилось на всю жизнь. Особенно взволновали его слова:

— Годика через два, когда доучишься до девятого класса, будешь главным редактором литературного журнала, который вел твой старший брат.

О том, что Сережа был редактором школьного журнала, я знал и раньше, знал также о том, что он организовывал встречи школьников с известными сибирскими писателями. Над его литературным кружком шефствовал старый сибирский писатель, политкаторжанин, Бегман. Сейчас я уже запамятовал его имя и отчество, но слышал, что в тридцать седьмом его арестовали и расстреляли как врага народа.

Яков Николаевич был искренне рад и горд тем, что Сережа поступил в московский Институт философии, литературы и истории. Пройдя с нами по коридору, он показал мне класс, в котором я буду учиться. Проводив нас до первого этажа, директор крепко пожал руку Сереже. На прощанье и мне сказал что-то ласковое, отцовское.

В этот же день Сережа уехал в Убинку. Прощание было трогательным. Я обещал ему, что не уроню его чести в школе.

Правда, сказано было это не так напыщенно, но слова мои Сережу тронули.