Судьбы крутые повороты

На призывы партии большевиков широко развернуть в стране социалистическое соревнование плотницкая бригада моего отца вызвала на соревнование бригаду штукатуров, которой предстояло за весну и лето 1935 года полностью оштукатурить стены двухэтажной кирпичной школы, куда в сентябре должны прийти около тысячи учеников. Так было запланировано в райкоме партии и райисполкоме. Последние два года в течение летних каникул мы, трое братьев, трудились в плотницкой бригаде подмастерьями. Готовили из метровых сырых досок дранки, складывали их для просушки в штабеля, убирали стройплощадку школы, выполняли различные поручения, приносили отцам обеды. За все это нам платили. И всегда получалось, что, как бы мы с Мишкой не старались, ворох дранок у Сережи был раза в два больше, и он, по справедливости, зарабатывал больше, чем мы с Мишкой. На свои деньги после 7-го класса прошлым летом он купил себе парусиновый портфель, брезентовые синие полуботинки с кожаными носками и темно-синий байковый костюм. За покупками Сережа специально ездил в Новосибирск, где жили бездетные дядя, по линии отца, и его жена, моя крестная. Как-то раз, взяв у нас с Мишкой деньги, он купил два алых пионерских галстука с зажимами. В те годы это была редкость. На свой страх и риск Сережа купил нам коричневые «спортсменки» на мягких резиновых подошвах, со шнурками. Сейчас такую обувь называют тапочками. А в те далекие годы в сибирских деревнях ее почтительно именовали «спортсменками». Мы с Мишкой ликовали: в его классе в такой обуви ходили лишь два человека: сын бухгалтера «Заготживсырье» и внук начальника станции, а в моем классе в «спортсменках» красовалась лишь одна Минка Иванова, дочка заведующей аптекой, которая на уроках физкультуры, возвышаясь на полголовы над всеми девчонками, стояла на правом фланге шеренги. Я и сейчас помню ее веснушчатое лицо с непомерно длинным горбатым носом.

До сентября оставалось три месяца. Они были, пожалуй, самыми трудными для нашей семьи. Отец и дядя Вася, наскоро перехватив нехитрый завтрак, еще до выгона стада, взяв свои топоры, шли на работу. Даже мама, которая ложилась спать последней, не всегда видела, как уходят на работу отец наш и ее брат. Отец очень любил маму, по-крестьянски жалел ее — ведь она родила ему таких сыновей, которыми он гордился. А во время праздничных застолий он даже слегка ревновал, поймав ее улыбчивый взгляд на ком-нибудь из своих друзей, которые после выпитых стопок отпускали комплименты по адресу мамы. Но она, умница, любившая своего мужа безотчетно и преданно, всегда умела гасить в душе его неожиданно вспыхнувший огонек ревности. И делала она это душевно и немного шутливо.

В альбомах деревенских девушек 30-х годов я не раз читал четверостишие, выражавшее поистине народную мудрость:

…любит тот горячо, кто ревнует,
любит тот горячо, кто молчит,
но не любит лишь тот, кто целует
и все время о любви говорит…

При всей своей поэтической беспомощности, примитивности разве не святая правда заключена в этих праведных и родниково-чистых словах?

Окончив учебный год, мы, трое старших, с утра уходили на работу. Мама подоит корову, выгонит ее в стадо, и мы уже шагаем по темно-зеленой траве улицы, среди которой серой лентой тянется пыльная проселочная дорога с еще горячими, парком дымящимися блинами помета от только что прогнанного стада. Холодная утренняя роса обжигает наши босые в цыпках ноги. В рваных, уже давно изношенных полуботинках, истоптанных галошах, в которых мы щепали дранку, по селу идти было неудобно. Мы несли их в сумках.

Какой-то рабкоровец в районной газете напечатал заметку о том, что на строительстве школы работает бригада учеников-старшеклассников, руководимая Сергеем Лазутиным. В глазах наших односельчан, может быть, это было и авторитетно, но Сереже и Мишке заметка почему-то не понравилась, я видел это по их лицам, когда отец читал ее с затаенной гордостью.

Когда в конце июня все стены классов были обиты просушенной дранкой и к работе приступили женщины-штукатуры, нашу молодежную ученическую бригаду бросили на уборку стройплощадки. Грузили битый кирпич на машину и конные телеги. Тут в ход пошли лопаты, грабли, носилки, тачки. Эта работа была уже потруднее для нашего возраста, сказывались и скудные харчи из овощей, трехсотграммовой дневной пайки хлеба и пары стаканов молока.

Замечая, как мы худеем, бабушка вздыхала. Как-то раз украдкой она разрезала свою половинку хлеба на три равных кусочка и как бы незаметно подсунула нам. Но это у нее получилось лишь один раз. Нам с Мишкой стало стыдно, когда мы, уже надкусив свои кусочки, увидели как Сережа положил хлеб бабушке в ладонь и сказал:

— Больше так не делай. Это, бабаня, грех.

С этими словами он бросил взгляд на висевшую в углу иконку. Уличенная в своем грехе, после слов Сережи она больше не подсовывала нам свои кусочки хлеба.