Судьбе загадка

Степана Андреевича больно резануло это «тогда». И Марья молча, как бы сознавая всю важность этого распоряжения, пошла к воротам.

– Но что это может означать? – спросил Степан Андреевич с чувством неопытного путешественника, ищущего поддержки у знающих все местных жителей.

– Кто ж знает! – сказала Екатерина Сергеевна. – Дело ночное. Ишь, собаки-то! Вспомнили!

И опять какая-то загадочно-умиленная улыбка осветила ее доброе старческое личико.

– Заперла, – серьезно сказала Марья, – дюже крепко.

И все молча разошлись.

Степан Андреевич тщательно запер ставни. Он лег, но не мог спать. То ли он в самом деле заболевал воспалением легких, но какой-то кошмар навалился на него и свинцовым крылом придавил ему сердце.

Все те ужасы, о которых ему рассказывали и которые легкомысленно воспринимал он как некое полусказочное прошлое, вдруг ожили и предстали перед ним в отвратительной действительности. Визг Лукерьи еще звучал в ушах. Он только сейчас ясно осознал, что испытала она, когда вот под такой же звонкий галоп билась о камни баклажанской мостовой.

Не думать! Нельзя думать!

Наступило ясное, свежее утро, но что-то навсегда утратилось в этой красоте зеленого и голубого.

На дворе шел оживленный разговор.

Зашел Зверчук, еще кто-то, какие-то две жінки.

– Вот видишь, Степа, – сказала Екатерина Сергеевна, улыбаясь, – оказывается, вчера ограбили и ранили нашего мельника Розенмана… Знали, что у него были деньги… Приехали верхом в масках. Он тревогу поднял, а они моментально за револьверы.

– У одного ружье было, – ввернул со смаком Зверчук.

– Уж, конечно, и ружья и револьверы. Ранили его в живот и деньги забрали.

– А милиция?

– Какая у нас милиция!

– Но их же, наверное, будут… стараться арестовать?

– Неизвестно, какая у них банда!

И все загадочно покосились на черневшую вдали степь.

Зверчук махнул рукой.

– Та не банда! Та просто грабилы!

– Ничего не известно.

Все с каким-то даже упреком поглядели на Зверчука, словно он разрушал какие-то приятные иллюзии.

– Вы думаете, просто воры? – с надеждою спросил Степан Андреевич, не в силах проникнуться прелестью этой романтики,

– А як же!

Степан Андреевич пошел на базар. Он хотел рассеяться. На улицах было, по обыкновению, пусто, но на базарной площади толпился народ среди желтых горшков, зеленых кавунов и красных баклажанов.

И все передавали друг другу свои впечатления и что испытали они, услыхав ночью стрельбу. И на всех лицах было то же самое загадочное выражение, словно никто не верил, да и не хотел верить, что это просто так себе.

Еще неделю назад тому, бродя по этому базару, Степан Андреевич воображал себя на Сорочинской ярмарке и думал: «Вот прошло сто лет. Какая разница? Теперь даже еще как-то спокойнее: тогда были свиные рыла и красная свитка». Но теперь он понял. Не свиные рыла, но что-то неизмеримо более страшное почуял он вдруг, и ясно представилась ему эта площадь с брошенными можарами и лотками, по которой скачут всадники в мохнатых шапках, и для этих всадников смерть человека есть лишь привычный взмах отточенной сабли. И страстно потянуло в милую Москву, где уже давно отжили все эти страхи, опять захотелось трамваев, автобусов, знакомой сутолоки.

Группы каких-то хуторян шептались между собою, но, когда подходил Степан Андреевич, умолкали. Москвич – надо опасаться. Степан Андреевич твердо решил: уезжать как можно скорее. Но он боялся проявить трусость и за завтраком сказал дипломатично:

– Такие у вас интересные события, а мне приходится ехать.

– Что ты, Степа, – воскликнула Екатерина Сергеевна, – да разве теперь можно ехать. Они ж будут теперь по дорогам грабить.

И Вера сказала:

– Да, ехать сейчас не советую.

Степан Андреевич почувствовал глубокую жуть. Оставаться в Баклажанах, с этими средневековыми людьми, кающимися из-за одного поцелуя и ненавидящими горемычных, имевших несчастье любить их – любить в самом деле больше жизни?

– Неужели нельзя ехать, – пробормотал он, – да у меня и деньги кончаются.

– Ну, с голоду не умрете, – сказала Вера, – а повременить надо. Неизвестно еще, во что это выльется.

После завтрака случилось чудо. Вера надела шляпу, пыльник и куда-то пошла. Этого ни разу не было еще при Степане Андреевиче. Ходила она только в церковь.

– Куда это Вера пошла?

Екатерина Сергеевна долго словно размышляла, сказать или нет. Но, должно быть, почувствовала, что, если скажет, ей будет легче.

– Вера пошла к Розенманам, – прошептала она, – узнать, какой из себя был этот бандит… Да что она узнает, ведь он же был в маске!..

Степан Андреевич понял.

За обедом он искоса поглядел на Веру, но она была спокойна, по обыкновению.

А слухи все росли и росли.

Каждый из соседей, приходивший на кухню за утюгом ли, за мясорубкой, непременно рассказывал что-нибудь новое. И все как-то стеснялись Степана Андреевича и при нем говорили:

– А пустяки! Жулики простые!

Но глаза их говорили совсем другое.

И ему было страшно.

К ночи все как-то притаились и чего-то ждали.

Хора не было слышно над рекою.

Только псы заливались тревожно и грозно, и, казалось, они чуяли.

Перед сном все опять собрались на крыльце и опять долго и томительно прислушивались.