Судьбе загадка

И он быстро набросал на Вериной папиросной бумаге пару, танцующую фокстрот, явив при этом всю свою рисовальную технику. По привычке даже поставил две буквы С. и К. Пожалел, что никто не уплатит гонорара… А может быть, и будет оплачен рисунок особой валютой?

– Да ведь они лежат? – сказала удивленно Екатерина Сергеевна.

– Нет, вы, тетя, смотрите сбоку… Вот отсюда надо смотреть на рисунок…

На секунду умолкли все, а Степан Андреевич пытливо смотрел на склоненную золотую головку. А там, в саду, совершалось загадочное таинство украинской ночи, и, должно быть, это она так пьянила.

– И красивая музыка? – спросила Вера, отстраняя рисунок.

– Хотите, сыграю…

– Сыграйте… Вот хорошо иметь двоюродного брата – и художника и музыканта… По крайней мере, просветит нас.

– Я еще и член общества спасанья на водах! – брякнул Степан Андреевич, идя в комнату.

Степан Андреевич прошел в гостиную, где теперь без всякой уже конкуренции мерцала неугасимая. И лики святых были спокойны, ибо молитва – ночное дело. Свет падал на клавиатуру рояля. Террасы отсюда не было видно, но Степан Андреевич сквозь стену чуял – насторожилась. Он, все еще пьяный, тронул клавиши… У большого святого был поднят палец, словно святой приготовился слушать и просил не мешать. Степан Андреевич подмигнул ему. Печальными и мерными синкопическими скачками помчались на террасу звуки, и должны они были по заданию поглощаться сердцем блондинки и таять на этом сердце, как снежинки на горячей ладони. А перед Степаном Андреевичем, вдохновленным и пьяным, развернулся огромный ночной мир, и казалось ему, что сидит он в какой-то таинственной калифорнийской таверне, где прислуживают нагие красавицы и улыбаются пунцовыми губами, а он плачет, отшвырнув в сторону соломинку и разлив пунш, плачет, как гимназист, о тихом баклажанском саде, о нежной блондинке, на любовь ему не ответившей. И уж слезы туманили его глаза, а он все играл, и уж сердце его замирало от тоски и непонятных желаний, а он все играл, и внимательно слушал его, подняв черный палец, святой в золотой ризе.

И, бросив в ночь три громоподобных аккорда, которыми полагал добить робкое баклажанское сердце, кинулся он на террасу.

И что же он увидал? На том стуле, где он только что сидел, теперь сидел худой священник с острым, как бритва, лицом, с большим шрамом над правой бровью и жидкой мефистофельской бородкой.

Атрибуты священства – соломенный полуцилиндр и длинная палка – лежали на столе. Священник говорил, а три женщины внимательно его слушали.

– Степа, познакомьтесь, это отец Владимир, – сказала Вера, – вы только послушайте, что он рассказывает.

Священник встал и низко, но с достоинством поклонился, протягивая руку. Потом сел и продолжал прерванный рассказ:

– Тогда все…

– Простите, отец Владимир, – перебила Вера, – Степе будет интересно услыхать сначала… Не правда ли, Степа, да и мы выслушаем с удовольствием второй раз.

Степа. молча и робко кивнул головой.

– Дело в том, что завелся тут у нас обновленческий епископ, некий Павсихий, быстро и с украинским акцентом заговорил священник, – человек беспринципный и пронырливый. У него и брат коммунист, и в Москве связи. И он пожелал отслужить в прошлое воскресенье литургию в Щевельщине… у нас тут монастырь такой – Щевельщинский… Женский монастырь. Монахини встретили его с большим неудовольствием, но игуменья по слабости литургию ему служить разрешила, а сама, отговорившись болезнью, в храм не пошла. Однако щевельщинский благочинный, человек старый, прямой – спину не гнет ни перед кем – служить с ним не стал и храм покинул демонстративным образом. И весь народ тогда вышел за ним и все монахини, и Павсихий служил в пустом храме, а когда вышел из храма, то многие женщины принялись кидать в него молодой картошкой и даже сшибли с него клобук.

Вера радостно сверкала глазами, Пелагея Ивановна улыбалась довольно, Екатерина Сергеевна умиленно захватила губою губу – и все молчали. А в саду все совершалось и совершалось таинство ночи.

– Ну, Пелагея Ивановна, пойдем домой, – сказал священник. – Завтра большой храм.

– Владыко у вас служить будет?

– А як же. Дал свое согласие по примеру прошлых лет. Мое почтенье.

Степан Андреевич простился, но поцеловать руку Пелагее Ивановне не решился. Вообще он чувствовал себя так, словно учинил некое безобразие, о котором все по вежливости умалчивают.

Вера пошла проводить до ворот, а Екатерина Сергеевна сказала тихо:

– Отец Владимир хоть и молодой человек, а не уступит иному старому: он после двенадцати евангелий до самой светлой заутрени ничего не вкушает… Постом Великим на него смотреть страшно… Говорят, на страстной седмице вериги носит…

Она смяла фокстротный рисунок и принялась им стирать со стола крошки.

Степан Андреевич машинально полез в карман за папиросами, но, нащупав чулки, отдернул руку. Тут он вспомнил:

– Что же хлопец-то мне папиросы не принес? – сказал он.

– Какой хлопец?

– Тут я дал одному мальчишке на дворе… который абрикосы собирал.

Екатерина Сергеевна молитвенно сложила руки.