Судьба по-русски

Швейцар открыл мне дверь. Портье без проявления малейшей любезности небрежно бросил ключ от комнаты и записку. Я сразу прочитал ее: «Мсье Матвеев, помните, что завтра в 10–00 вы представляете „Победу“ в ЮНЕСКО. С вами будет работать моя коллега. Утром зайду попрощаться. Наташа».

Что за черт? Ко всему, что мне пришлось пережить за эту ночь, к тому, что я явно ощущал повышение температуры, еще и эта загадочная писулька! Когда она успела ее оставить? И почему этот официальный тон? Почему другая коллега? Какая другая? А что же сама Натали?..

Но сначала пить! Пить! Пить!.. Открыл в номере холодильник. Господи, и чего там только не было!

Выпил воды. Потом налил себе стакан виски. Принял душ… И в постель — под два одеяла. Хотелось скорее согреться после стольких скитаний под дождем…

Утром одновременно зазвонили будильник и телефон. Спросонья казалось, что они грохочут на весь отель.

Внизу, в кафе, меня уже ждала Натали. Сели за столик. Я не сразу заговорил с ней — что-то мучило меня, я начинал кое о чем догадываться, чувствовал себя в чем-то виноватым…

— Почему в записке сказано «другая коллега»? Почему подпись: «Наташа»?

Она раскурочила упаковочку лекарства, положила передо мной три таблетки:

— Это надо принять сразу. У вас температура… — Очевидно, узнала об этом у портье. — Простите меня… — И заплакала…

— Кто ты?

— Я действительно Наташа… Здесь в Обществе франко-советской дружбы мне иногда дают подработать, сопровождать русские делегации…

— Почему другая коллега? У нас же сегодня еще один день! — занервничал я, уже кое-что понимая… Ну да! Она — русская!

— Нет… Боюсь, что таких дней у меня уже никогда больше не будет…

Наташа имела в виду, что больше никогда ей не дадут работы в Обществе дружбы: ведь она не выполнила ту программу, которая была намечена. И не выполнила по моей вине! Ведь это я отказался от «красивой» жизни, которой и она могла бы пожить в эти два дня. Таскал ее по Парижу, хотел увидеть его изнутри, его «чрево»!

— Будь я проклят! Моя вина!

— Нет, нет, вы тут ни при чем… Вы хороший… вы….

— Но откуда узнали? Значит, за нами кто-то следил?

Наташа молча вытирала нос платочком.

— Наши? — заводился я.

— Вы не приняли свои таблетки. — Она пододвинула бокал с соком.

— Ваши?

Наташа, оставив и этот вопрос без ответа, робко попросила:

— Евгений Семенович! Вы не могли бы оказать мне любезность?

Я был готов сделать все, что угодно, для этого милого, растерянного существа. Мне хотелось взять ее, как котенка, за пазуху, согреть, спрятать от жизненных передряг… Я видел, что живется ей нелегко…

— Смогу, смогу, Наташа, — с готовностью ответил я.

— Позвоните в Москве маме и папе и скажите им, что видели меня… Что я живу хорошо… Скучаю по ним…

— А если родители спросят о муже?

— Так вы же его не видели. Так и скажите. — Наташа вздохнула и доверительно призналась: — Бросил он меня… Когда мы учились вместе в МГУ, он казался мне не просто французом, а персонажем из Дюма… Романтиком!.. Но все оказалось не так… — Она ни с того ни с сего заразительно рассмеялась и помахивая изящным пальчиком в такт словам, стала убеждать меня: — Но я — русская! Я выдюжу! И будут у меня красивые дети!.. Вот увидите!

Наташа вскочила, торопливо надела плащ.

— Пожалуйста, проводите меня из отеля.

На ходу я спросил у нее, что мне надо сделать, чтобы исправить ситуацию, оправдать ее в глазах руководителей Общества франко-советской дружбы.

Она, секунду подумав, сказала:

— Специально ничего не надо. Но… Если к слову придется, скажите, что ваши ночные приключения были вашим желанием…

Я все сделал так, как просила меня милая Наташенька.

Даже родителям наврал, что их дочери живется хорошо.

Стыдно

В детстве мы собирались группками в сумерки в каком-нибудь укромном местечке — на чердаке, под скирдой соломы, в овраге, за оградой разрушенной церкви, а то и на кладбище — и по очереди рассказывали истории из пережитого, прочитанного или во сне увиденного. Но обязательно что-то страшное, смешное, печальное, стыдное… Одним словом, для разгула ребячьей фантазии создавался неоглядный простор.

От страшного мы даже прижимались друг к другу от смешного хохотали, прикрывая рты ладошкой, чтобы никто нас не услышал и не обнаружил, а от печального, случалось, и всхлипывали…

То было в детстве. Случись мне сейчас поведать без преувеличений и домыслов про стыдное, пережитое мной, я рассказал бы следующее…

Однажды, будучи руководителем секции кинематографии в Комиссии по Государственным премиям при Совете Министров РСФСР, я был приглашен вместе с председателем Госкино РСФСР А.Г.Филипповым в отдел культуры ЦК КПСС. Это было мое первое посещение заведения в «ранге» руководителя.

Заведующий сектором кино принял нас радушно, но и подчеркнуто по-деловому: очевидно, он куда-то торопился. Попросил рассказать о работе нашей секции, о том, кто, как он выразился, выходит «на бровку» к финишу, то есть кто реально, по моему мнению, может стать лауреатом Государственной премии.

Разложив бумаги и газетные публикации на столе, я сказал: