Судьба по-русски

Какими вольтами, ваттами, рассуждал я, можно измерить силу нервного человеческого напряжения? Какими градусами можно измерить температуру душевного волнения, которого тот, кто выйдет сейчас, достигает просто молчанием, просто взглядом? Вот бы уметь так заполненно молчать на экране актерам! А то, чего греха таить, встречаются (и не так уж редко) собратья по ремеслу, играющие по принципу: ты мне дай слова, а молчать, мол, и дурак горазд… А оно, наполненное мыслью и страстью молчание, присуще не столько большим талантам, сколько великим труженикам… Не бесталанным, конечно…

Украдкой поглядел по сторонам. Вот и знакомые: съежился и словно провалился в кресле Николай Сличенко… Марк Фрадкин, не отрывая взгляда от сцены, рассеянно отвечал поклоннице, просившей у него автограф: «Потом, потом…» Вон сидят Андрей Дементьев… Иосиф Кобзон… Владимир Винокур…

И вдруг зал выдохнул и затих… Из-за кулисы к столику шел доктор Кашпировский…

Его популярность в то время была такова, что зал должен был бы взорваться овацией. Ничего подобного! Один, два хлопка. Все напряглись, потянулись вперед, впиваясь глазами в его глаза.

Что в них? какие они? Говорили про них разное: тяжелые, нежные, властные, добрые, злые, колючие, проницательные, лучистые… Одним словом, всяк видел по-своему…

Я тоже перед этим дважды приникал дома к телеэкрану, всматривался в них: они казались мне тогда, как и сейчас, в зале, пронзительно-острыми, излучавшими силу, волю. Как было людям, доверявшим ему, не увидеть в этих голубых глазах желание сделать всех нас здоровыми? Они хотели видеть это, они были в плену своего желания излечиться… Я тоже был под воздействием этого человека. Точнее сказать, под воздействием его страстного действия: внутреннего и словесного. Действия, владению которым долго учат будущего актера в театральном училище, а Кашпировский владеет им от природы…

Перед Анатолием Михайловичем на столике уже кучками лежали письма, телеграммы, записки. Ровным бархатистым голосом доктор сообщил залу, что получил уже боле 40 000 посланий. И все — благодарственные.

«…Спасибо. Долгие годы после тяжелой операции не мог избавиться от рубцов. Сейчас исчезли…»

«…Девочка облысела — сейчас растут пышные волосы…»

«…Избавился от астмы…»

«…Ребенок не ходил — теперь бегает и прыгает…»

Ни повышения, ни понижения интонаций не было в голосе Кашпировского: слова словно капали с его жестких губ…

— Хоть убейте меня — подстроено все это! почти в голос, задыхаясь, сказала сидящая за моей спиной женщина…

— Анатолий Михайлович, разрешите?

Головы зрителей повернулись к центру зала. Оттуда к микрофону, стоявшему около сцены, шел черноволосый, плотного сложения мужчина с гитарой. На лице его играли красные пятна — волновался. Долго стоял молча, пристально смотрел на исцелителя.

— Что с вами? — спросил Кашпировский.

— Понимаете, восемь лет после ожога не двигались пальцы… А сейчас, после ваших сеансов — глядите! Он, ловко перебирая пальцами по струнам гитары, сыграл фрагмент какой-то сложной пьесы и вдруг, склонив голову на грудь, замолчал.

Молчал и завороженный зал.

— Спасибо, — произнес через паузу Кашпировский. На его лице мелькнула еле заметная улыбка.

— Спасибо!.. — сдавленно прохрипел голос гитариста, и, не поднимая головы, словно в поклоне он направился в глубь зала. Он плакал. А публика неистово рукоплескала: и доктору, и бывшему больному.

Во мне что-то екнуло. Театр! Но какой! Какая в нем таинственная сила! Если даже я присутствую на хорошо срежиссированном спектакле, чего не исключаю, то феномен этого действа удивителен! Он достоин глубокого изучения не только с точки зрения медицинской, но и искусствоведческой! Это спектакль с колоссальной силой воздействия, причем люди сами готовы подпасть под это воздействие…

Трехчасовое общение зала с доктором Кашпировским было потрясением. Публика находилась в состоянии эмоционального наполнения — изумлением, восторгом, благоговением, верой в добро. Признаться, доктор с завидной силой владел аудиторией, он магнетически приковывал ее к себе.

Уже дома, размышляя об увиденной и пережитом, я думал: «Как бы мне хотелось так же владеть искусством воздействия на зрителей! Но как он этого достигал? Как подчинял себе людей? Конечно, люди за этим к нему и приходят!»

А в театр разве приходят за другим? Разве с открытием занавеса или с началом свечения экрана публика не ждет потрясения? Она готова к этому, она ждет чуда.

Ходят легенды о том, что великие Ермолова, Мочалов. Симонов доводили залы до неистовства. Что когда Павел Николаевич Орленев играл в спектакле, около театра дежурила карета «скорой помощи», потому что в зале случались обмороки от эмоционального воздействия актера на зрителей.

Верю этому, потому что сам был свидетелем такого завороженного подчинения публики актеру.