Судьба по-русски

Герой начинает жизнь с нуля. Видя, чувствуя растерянность народа, потерявшего веру в лидеров образовавшихся бесчисленных партий и движений, не опустил, что называется, руки…

Я чувствовал, что ограбленный, обнищавший народ просил, требовал хотя бы нравственной, духовной поддержки. Не мог я думать о фильме, который своим строем, интонацией, словно гнетом, придавит его душу. Хотелось неназойливо, но постоянно напоминать ему, зрителю: «Ты умный, ты сильный, ты красивый». И пусть с горькой правдой жизни смешаются капли мечты и даже сказки. Пусть! Мне хотелось населить фильм людьми чистыми, целомудренными, способными и умеющими любить… Мне хотелось приподнять то, что сразу не видно, что не бросается в глаза, а оно прекрасно…

Пусть критика назовет меня лакировщиком – от этого будет больно только мне. Зато я, хочу надеяться, облегчу страдания, дам надежду многим…

И все же, что напишет Валя? Он ведь чует жизнь умом, я – сердцем. Но и при такой нашей несхожести мы в «Любви земной» были одно целое… А как будет теперь?..

Наконец мы с Черныхом встретились. Знаю, что дает мне первый вариант еще тепленького сценария. Конечно, Л. А. Кожинова, его жена, доцент, киновед, уже прочитала его – отрецензировала… Знаком с экземпляром и Глухов… Но ведь фильм ставить не им…

Черных был подозрительно спокоен. Он всегда спокоен, но на этот раз настолько, что меня это насторожило… Мог бы хоть намеком выдать себя: какова может быть судьба его детища? Так нет же, размеренно, словно раздражая меня нарочно, испытывая мое терпение, он тихо вставлял сигарету в мундштук. Закурил. Но я был уже настороже. Успел заметить название: «Голый человек на голой земле». Внутри что-то екнуло: «Не про Адама ли и Еву?»

Молча жду, когда Черных со смаком выпустит первую затяжку дыма.

– Значит так, Евгений Семенович! Написал сей опус на вас – на актера и режиссера.

«Ё-моё – подумалось – какой же из меня Адам?!» Хотя от Черныха можно всего ожидать – он любит и умеет парадоксами удивлять.

– Прочтите, – предложил он вяло. – Не понравится – обид никаких… Голых сейчас много (это он имел в виду безработных режиссеров)…

Вошедший Виктор Глухов не так спокойно, как Черных, но деловито, без обиняков заявил:

– Ответ жду через два дня. Ибо деньги будем добывать, господа, под ваши имена: под Черныха и под Матвеева!

Сценарий еще не прочитан режиссером, а проблемы уже нависли.

Что есть мочи помчался домой – не терпелось взглянуть в «мешок»: какие они там, голые кот и кошка?

Жуткое это дело – читать страстно ожидаемый сценарий. Сравнить это можно, пожалуй, только с ожиданием первого поцелуя с любимой женщиной. В груди все клокочет: и трепетное нетерпение, и страх разочарования, и предчувствие восторга…

Закрыв последнюю страницу «Голого человека на голой земле», я прежде всего обрадовался: в «Голом» не было и намека на то, чего я опасался, – на модничанье. Грех, конечно, было думать так о Черныхе – он серьезный сценарист. Но… Страна так шарахнулась в сторону вольности, что и такой столп драматургии мог соблазниться тем, чем грешат все эти якобы модные фильмы, с их голыми телами и прочими атрибутами «современного» кино.

Нет, Черных поселил персонажей, измотанных перестроечной жизнью, оставшихся без кола и двора, на голой земле. И изобразил их не в атмосфере митинговой истерики, а в дьявольском труде. Он вдохнул в них энергию активной борьбы!

Образно говоря, для меня сидящий, стоящий или лежащий персонаж – не человек, а кукла, манекен: он не побуждает к творчеству. Идущий, бегущий, летящий воспаляет меня, дразнит, бесит – он мой герой! Таких мне и предложил Черных.

Какое уж тут – ждать утра! Позвонил сценаристу поздно вечером. И завалил его массой комплиментов, слов благодарности. Валентин не перебивал меня… Такое ведь приятно слушать каждому…

А потом черт потянул меня за язык сказать, что очень бы хотелось пару сцен вздыбить темпераментом, довести до кипения… И юморку бы чуть поболее… И любви покрепче… Слышу в трубке покашливание – понял, знак недобрый.

– Через пару деньков встретимся, поговорим.

И все. Больше от него ни слова…

«Так – подумал я – в который уж раз моя прямолинейность подводила меня к самому краю…»

Пару деньков я вчитывался, фантазировал, заряжался азартом, влюблялся в героев. Но в равной степени все глубже понимал и недостатки… Мне казалось, что, несмотря на «крутизну» обстоятельств, жизнь в хуторе протекает уж очень ровно, даже сонно…

И я с самыми добрыми намерениями, правда, очевидно, горячась, с перебором, высказал все это Валентину Константиновичу. А он долго (все так же неторопливо) выковыривал из мундштука черную от никотина вату, ни одним мускулом лица не дав понять, задел ли я его своим кипятком или нет. Встал… Тут уж я ожидал гневного разноса. Ан нет…

– Это, Евгений Семенович, был не обмен мнениями, а судилище. – И тихо, спокойно Черных вышел из комнаты.

«Все! Конец! – подумал я. – Вот теперь действительно я голый – ни сценария, ни роли…»

Свидетелем «судилища» был Валерий Фрид (главный редактор студии, умнейшая голова):