Судьба открытия

— Чтоб их, не дали бричку на конном дворе… — будто извиняясь, проворчал Танцюра. И тотчас же спросил, оглядывая Шаповалова: — А ты окончил вот рабфак, и дальше что? Еще учиться думаешь?

— Да собираюсь, — ответил Шаповалов.

— Куда?

— Послушай, Вася, ты писал — ты тоже поступил на курсы. Какие курсы?

— Знаешь, врубовые машины скоро привезут. Так я решил на врубовку податься, в машинисты.

— Интересно! А ты ее видел, какая она? Мне не приходилось…

— Кто?

— Да эта машина. Врубовка.

Показав куда-то в сторону поворотом головы, Танцюра, точно мимоходом, бросил, что на номере Семь-бис есть одна машина; пока одна — это им для практики прислали.

Шаповалов с острым любопытством обернулся. В степи, где раньше ничего не было, чуть правее «Магдалины», он увидел городок временных деревянных построек.

— Смотри ты! — воскликнул он. — Тут и будет шахта Семь-бис?

— Семь-бис, ага. По последнему слову техники, шахта-гигант…

Еще зимой, на рабфаке, Шаповалов разыскал на карте Советского Союза, среди обозначений крупных строек пятилетки, значок и этой строящейся на его родине шахты. А сейчас перед ним в степной дали — дощатые стены, леса и пирамиды проходческих копров.

Путь не близкий, ехали долго, и о чем они только не говорили по дороге! Перебрали всех знакомых комсомольцев. Танцюра рассказал о каждом: Лешка Стогнушенко — уже десятник по капитальным работам; Рукавишников Митька — на Русско-Бельгийском комсорг; многие на Семь-бис перешли, на проходку; а Крутоверхая Лелька — та замуж вышла недавно.

— Лелька? — удивился Шаповалов. — Да что ты! За кого?

— Новый тут один. Приехал прошлым летом, служит на спасательной. Бывший комсомолец. — Танцюра усмехнулся. — Ничего… Как тебе сказать? На гитаре хорошо играет.

Когда речь наконец вернулась к тому, куда Шаповалов думает идти учиться осенью, Танцюра похвалил его, но как-то сдержанно:

— Летная школа — чего ж? И пилоты нужны. Тебя что — приняли уже?

— Нет, только в октябре на медицинскую комиссию.

— А-а! Ну, давай, давай…

Проходка Семь-бис осталась слева; они свернули, огибая старые отвалы. И вот их рудник. Они едут по улице. Протянуты веревки — сушится белье; разгуливают куры; на приземистых строеньицах подслеповатые окна. У Шаповалова все теплее становится на сердце.

Откуда ни возьмись, из-за угла наперерез коню кинулся Данилка Захарченко:

— Э-э, братва! Петька, здравствуй! Васька, ты почему меня не подождал? Ну, Петька, как оно? — и вспрыгнул, сел с ходу на телегу.

Шаповалов так и представлял его себе. Таким Данилка должен выглядеть сейчас, такой и есть: лихой чуб над загорелым лбом, грудь обтянута матросской тельняшкой, брюки клеш разутюжены. А всего-навсего — матрос из Совторгфлота. Год всего и плавает.

Телегу с лошадью отдали на конный двор, пошли пешком все трое.

— Вот здорово! — восторгался Захарченко. — Пилотом будешь… Ай-яй, красота!.. Летчик! Авиатор!

Он повернулся к Шаповалову, сверкнул улыбкой, обхватил его за плечи и вдруг запел — приятно, не фальшивя — в полный голос:

Вздымаясь ввысь, в свой океан воздушный,

Преодолев пространство и простор…

И Шаповалов заулыбался тоже. Рабфак окончен, нынче он гостит на руднике, друзья вокруг. И сегодня кажется ему, будто крылья его поднимают — ввысь, в голубизну этого жаркого бездонного неба.

Час-полтора спустя, когда они вместе пообедали, Танцюра ушел в шахту. Шаповалов же в сопровождении Захарченко отправился навестить остальных приятелей, с которыми он так давно не виделся.

У Стогнушенко двери на замке. Толкнулись еще в два-три места, и снова неудачно: не застали дома. Пошли в другой конец поселка.

— Петя, а знаешь что скажу? — взяв Шаповалова под руку, проговорил Захарченко. — Плюнь ты на летную школу, честное слово! Вот у меня через неделю отпуск кончается — поедем на море. Годочка три поплаваешь в матросах, на штурмана тогда экзамен можешь… На море — красота! А то — летчик: ну чего хорошего?

— Ну тебя, Данила… Ты ведь только что — наоборот!

— Нет, верно говорю: до Мариуполя близехонько! На нашем судне шести матросов не хватает…

— С какой я радости поеду?

— Ты не отказывайся! Ты рассуди сначала!

На улице им встретилась бывшая работница рудничной ламповой, теперь мужняя жена — Лелька Крутоверхая. В цветастом ярком сарафане, стройная, красивая; глаза смеются.

— Петька, чтоб тебя!..

— А, Лелька! Поздравляю… Я уж слышал.

— Слышал, так айда, сейчас с ним познакомишься! Я к нему иду.

Шаповалов глазом не успел моргнуть, как она подхватила их обоих, повела. Захарченко, оказывается, знает ее мужа — был у них на свадьбе. А Лелькина с мужем квартира вовсе не в той стороне, куда они идут.

— Куда, Лелька, нас тащишь? — спросил Шаповалов.

— Он на работе, на спасательной…

— Мы помешаем на работе!

— Чего там… Сказано — айда!

А на спасательной станции Шаповалов не был давно — с тех пор, как умер его дядя Черепанов.

Те же акации окружают здание станции. И здание то же. Однако рядом с ним кирпичная пристройка: на месте, где была конюшня, появился длинный корпус со многими воротами во двор — гараж для готовых к выезду спасательных автомашин.