Судьба открытия

Площадь постепенно пустела. Люди растекались по улицам — кто к Русско-Бельгийскому руднику, кто к «Магдалине». Старую Танцюриху повели под руки; она снова причитала и плакала и все оглядывалась назад, на надшахтное здание.

Черепанов хромал и спотыкался. Вслух рассуждал сам с собой:

— Ты кто таков будешь? Кто ты будешь, я тебя спрашиваю? Тебе что: панафиду? Вот тебе панафида! Из левольверта… и сказано: разойдись. Дурак ты, батюшка-поп. Чего ж ты Никанорыча нашего, за что ты его?

Вернувшись в конюшню, он лег спать.

Для Черепанова и Петьки тут, в конюшне, была отгорожена комната. Жили они вдвоем. Жена конюха служила на одном из дальних рудников прислугой у бухгалтера. Она, собственно, и была родной теткой мальчика, сестрой его матери. Она приходила сюда только раз в месяц, стирала белье племяннику и мужу, бранила их за беспорядок и грязь, мыла пол, варила щи, а потом опять отправлялась на четыре недели к своей сварливой хозяйке.

Вечером в конюшню пришел сам Терентьев. Он разбудил Черепанова и велел ему вынести из комнат покойного Пояркова ящики со стеклом и всю разнообразную посуду — безразлично, наполненную чем-нибудь или пустую, — сложить все на телегу и ночью, чтобы никто не видел, увезти в степь. В степи закопать, чтобы следов не осталось.

— И молчи, — сказал Терентьев. — Понятно? Если судья тебя спросит или полиция, тоже молчи. В крайнем случае ответишь: мусор отвозил, выбросил прямо в степь. Выбросил, ответишь, а не закопал. Понятно? И место другое им покажешь, где вообще сваливают мусор. Смотри: проболтаешься — плохо тебе будет! — добавил он и, грозя рукой, сурово посмотрел на конюха.

Черепанов в сумерках вынес из здания станции заколоченные ящики. Потом взял мешки из-под овса, которые поплоше, погрызенные мышами, сложил в них подряд все, что было в комнатах штейгера, и тоже вынес во двор. Петька ходил за ним по пятам — он слышал, о чем приказывал Терентьев. А когда наступила ночь, он, переборов сон, тихонько уселся на нагруженную телегу. У его дяди с похмелья болела голова. И Черепанов даже не оглянулся на мальчика, стегнул лошадь, выехал за ворота.

Уже в степи Петька спросил:

— Дядь, зачем ховать стекляшки-то?

В степи было темно. От огненной полосы заката осталась узкая красная полоска. Небо, покрытое звездами, казалось Петьке таким же необыкновенным, особенным, как весь сегодняшний день. Оно казалось немного жутким, это небо. И «тех» отпевали сегодня у шахты, и городовые стреляли…

— Смотри, — ответил Черепанов, — проболтаешься — стало быть, морду кнутом искровяню. Запомни!

«Пьяный придет — так может, — подумал Петька. — Еще как!»

Ему было жаль зарывать в землю редкостные стеклянные вещицы. Вот тут, в мешке — он заметил еще засветло, — столбиками друг на друге лежат маленькие зеленоватые кружочки, вроде игрушечных блюдечек. А мешок там как раз разорван.

Пока Черепанов, стукая лопатой о камни, рыл яму, Петька ощупью нашел разорванный мешок. Всунул руку, достал оттуда круглый стеклянный предметик. Потрогал: гладкий, холодный. Посмотрел: звезды в нем отражаются. И вдруг, обрадовавшись, решил: он это спрячет, никому не отдаст. Это будет его вещь. Хорошо будет с ней играть.

— Петька, — крикнул Черепанов и снял с себя куртку, — спинжак на телегу снеси!

— Сейчас, дядь!

Петька еще раз потрогал пальцами стеклянный кружочек, положил его в карман. Вспомнил о Ваське Танцюре и Данилке Захарченко. Плачут, поди… Быстро достал из дыры в мешке еще два таких стеклышка, тоже их — в карман: «Пусть и Ваське с Данилкой».

Через несколько минут он завернулся в дядину куртку, лег на телегу. Ему стало тепло, и он незаметно для себя заснул. Обратного пути он не почувствовал. Когда всходило солнце, телега была уже во дворе спасательной станции, а Черепанов перенес его, спящего, в комнату, на лавку, на постель.

2

Стояла полуденная жара. Жужжали мухи. В конюшне лошади били копытами о доски пола.

Петька открыл глаза, и сразу ему пришло в голову: ночь, звезды, гладкие стеклянные кружочки. Вскочил, пошарил рукой в кармане. Нашел только острые осколки стекла.

Хотелось заплакать от досады. Какие же блюдечки были хорошие! Хоть бы одно из них не раздавилось, уцелело. Петька, наверно, заплакал бы — он вытряхнул осколки на лавку, разглядывал их, — но тут в комнату вошли Черепанов и Макагон.

Макагону, как говорится, повезло. В злополучную смену, когда команду вызвали на «Святой Андрей», было не его дежурство. Только трое спасателей остались живыми, если не считать Терентьева, — те трое, которые той ночью не могли прибежать на звон колокола: они ушли вечером, нанялись копать колодец в деревне, верстах в пятнадцати от станции. И Терентьев не знал тогда, где они находятся.

— И меня на войну, — сказал Макагон Черепанову, перешагнув через порог, — и тебя на войну. Та на що ця пийна треба! А если ты хромой, так воны не дывляться… Побачь як. Не поможет тебе белый билет. Забреют! Як пить дать, и не згадывай…

Макагон отстранил Петьку, смахнул его стеклышки на пол, уселся на лавку. Был он большой и нескладный. Сел и вздохнул так громко, как паровая машина у шахты.