Судьба открытия

— Ну, если очень уж торопитесь, завтра вас туда и отвезем, — сказал Иван Степанович. — Пожалуйста, батенька, без церемоний!..

После захода солнца небо быстро темнело. Зажглись звезды. Лошади бежали крупной рысью, — коляску встряхивало на ухабах. Степь вокруг благоухала горьковатым, пряным запахом полыни.

Гриша уже не помнил о своем недавнем смущении. Его будто снова подхватила прежняя волна удач и радостей. Он вглядывался в темноту, в которой чудилось притаившееся счастье, какие-то загадки, оживающие смутные мечты.

Вдали красными огнями полыхает зарево.

— Вон, где огни, — коксовые печи, — говорит Иван Степанович, обращаясь к Грише. — Там ваша лаборатория по соседству. А наш рудник — слева. Называется — Харитоновский рудник. Рудничишко скверный, к слову доложу… Смотрите, шахтеры ночной смены идут!

Во тьме, возле еле видного бугра, медленно движется цепочка негаснущих, слегка колеблющихся искр.

— Шахтеры — каждый с лампой?

— Да, каждый с лампой.

Ехали долго, но Грише хотелось, чтобы это никогда не прекращалось: теплый-теплый вечер, дробно выстукивают копыта лошадей, сказочные огоньки, и на душе — ощущение близости Зои. И вон она сама. Временами ее голос, смех. Светится ее белое платье.

А в воздухе теперь нет аромата полыни. Пахнет каменноугольным дымом.

Из мрака точно вырываются и снова исчезают очертания бедных построек, вдруг — силуэт большого здания, опять — избушечки вроде землянок. Где-то тяжко охает паровая машина…

И лошади и колеса экипажа разом остановились.

— Вот мы и дома, — сказала Зоя.

Вероятно, их ждали. С крыльца, с фонарем в руке, сбежала остроносая старуха, дальняя родственница Терентьевых; звали ее тетей Шурой. За ней следом — толстая, огромная кухарка. Обе, вскрикивая, кинулись к Зое. Шумят, обнимают. Кухарке кажется, будто Зоя похудела за зиму:

— Он, барышня! Чи не кормилы вас в Петербурзи, чи як?

Все вошли в дом, а восклицания и здесь еще продолжались.

В просторной столовой на стенах висели копии с трех известных картин. Посередине — стол, поодаль — дряхлое пианино.

Кучер внес вещи, и Иван Степанович отдавал ему какие-то распоряжения. Зберовский краем глаза оглядывал всех. О нем пока словно позабыли.

Лишь сейчас он заметил, как сестра и брат походят друг на друга Та же линия тонких, чуть приподнятых бровей, прямой нос, резко очерченные губы. Однако было в них обоих и нечто ощутимо разное. В глазах Зои — ясная улыбка, теплота и вера в свою счастливую звезду, временами вспышки озорства. А на лицо Ивана Степановича нет-нет, да ляжет угрюмая тень. За его, видимо, привычным, ровным добродушием проглядывает не то усталость, затаенная забота, не то более глубокий внутренний разлад.

Кухарка доставала из буфета посуду, ставила на стол маринады и соленья. И все почти тотчас уселись за ужин.

Поначалу речь пошла о Петербурге. Зоя и Зберовский отвечали на вопросы. Потом, повеселев после рюмочки вина, Иван Степанович принялся рассказывать и про свои студенческие годы:

— Жили-то как, батенька мой! От этаких высот до этаких низов. Всякие были среди нас. У одних — поместья, виллы за границей, у других — в кармане только табачные крошки. Я, признаться, к богачам тянулся, хоть даже крошек-то порой в кармане не случалось. Ну, и влип один раз в пренеприятную историю. Меж двух огней, как говорят. Скандал! Тут — арестовали за политику студента… мы были на младших курсах, арестованный — со старшего. На сходке, понятно, захотели протест объявить. А курс наш — помню, как сейчас, — раскололся на две половины. Не сошлись во мнениях. Что прикажете делать? Крик подняли — хоть святых выноси. От богатых лишь один требовал протеста, бирюк был по характеру, очень странный студент. Тогда, на сходке, он и втравил меня в эту историю. Колоритная по-своему фигура. — Терентьев посмотрел на сестру: — Жалко, ты его не знаешь…

Вдруг наступило напряженное молчание.

Не постучавшись в дверь, в комнату заглядывает некто бородатый, с очень низким лбом, с усмехающимися хитрыми глазками. Гриша позже узнал, что это приказчик и правая рука хозяина рудника. Приказчик мотает головой, скорей не в знак приветствия, а повелительно, показывая жестом на выход:

— Иван Степанович, Харитонов кличет вас. Щоб зараз!

— Сейчас, — ответил Терентьев и, весь сникнув, поднялся из-за стола.

Зоя, должно быть, захотела сгладить неловкость момента. Она как бы подхватила прерванный разговор:

— Постой, Ваня! Ты о ком рассказывал — кого же я не знаю? Не Завьялов?

— При чем Завьялов! Нет, Лисицын по фамилии со мной учился, я имел в виду…

И Терентьев, не окончив, заспешил вдогонку за приказчиком. А Зберовский подумал, что ослышался. Едва ли не испуганно воскликнул:

— Лисицын?!

— Лисицын, — подтвердил Иван Степанович уже с порога. — Вы извините, дело у меня.

Вспомнив, что Лисицын — тоже горный инженер, Гриша начал быстро комбинировать в уме: во-первых, здесь, бесспорно, не другой, а именно тот самый Лисицын; во-вторых, Терентьев, значит, даже может быть осведомлен в подробностях промышленного фотосинтеза; в-третьих, Терентьеву, надо думать, известно, где Лисицын теперь.