Судьба открытия

Сперва идет игривый пересказ всем известного путешествия Гулливера. В стране, называемой Лапута, Гулливеру довелось посетить тамошнюю академию наук. Нельзя и перечислить чепуху, которой были заняты ученые этой академии, — они как бы стремились перещеголять друг друга нелепостью своих дел. Чего стоит хотя бы единственный пример: один лапутянский ученый всерьез трудился над превращением невесть какой дряни в пищевые продукты.

Лапута — вымысел Джонатана Свифта. Роман о Гулливере написан еще в восемнадцатом веке.

«Но дико видеть то же самое в наши дни, рядом с нами, в нашем городе! —

развязно восклицает автор фельетона. —

Не надо ездить в Лапуту. Достаточно зайти в университет, в лабораторию профессора Зберовского. Движимый воистину загадочными побуждениями, этот профессор возродил нравы лапутянской академии. У него не хватило пороху придумать что-нибудь свое, оригинальное; он прямо пошел по стопам лапутян — в частности, того из них, который был озабочен приготовлением якобы пищи. Из чего? Профессору Зберовскому неважно из чего: из дерева, из воздуха, из дыма — лишь бы создать подобие научного труда. Лишь бы простаки были одурачены. С какой целью, спрашивается, все это предпринято Зберовским? Не затем ли, чтобы отвлечь внимание и средства от действительных нужд народного хозяйства?..»

Этакая наглость!..

У Григория Ивановича частыми ударами забилось сердце. Будто острый камень давит ему грудь — захотелось сбросить; он рывком ослабил галстук, стягивающий воротник. Буквы прыгают перед глазами. Нет, какова наглость! Публично! В газете! Как осмелился возмутительный писака?.. Оголтелая, бессовестная клевета!..

Мелькнуло в мыслях: Христофор Колумб, — боится невежда открыто назвать свое имя…

Фельетон заканчивался так:

«…Однако профессор Зберовский просчитался. Он забыл, что живет в Советском Союзе, среди советских людей. А наши люди ему не позволят втирать им очки — так же, как они ему не позволят перерабатывать государственные средства в дым!»

4

Шаповалов приехал в самый разгар неприятностей, обильно хлынувших на Зберовского.

Он пришел в кабинет Зберовского.

— А где ваша семья? — спросил Григорий Иванович.

— Они пока на вокзале. В комнате матери и ребенка.

— С вами вместе приехали?

— Вместе.

Зберовский сказал, что просит посидеть, подождать его несколько минут. Накинул на плечи пальто и вышел из лаборатории.

Удачно: заведующий административной частью университета оказался у себя. Он зашептал Зберовскому о том, как он сочувствует: до чего распоясались газетчики, неприличный фельетон; разве нельзя было написать помягче?.. Что? А, да, квартиру новому сотруднику! К сожалению, теперь он ничего не может сделать. При всем желании… «Так вы же обещали, говорили — приготовлена!» — «Все течет, все меняется, Григорий Иванович, — кто это изрек: Гераклит Эфесский?» — «Зачем мне Гераклит Эфесский! У человека семья на вокзале…» — Заведующий административной частью, любезно и непонятно улыбаясь, лишь вздыхал да разводил руками.

А Шаповалов сидит в кабинете.

Вернувшись, Григорий Иванович как бы вскользь заметил, что с жилищем временная неувязка («Пустяки, не огорчайтесь, все очень скоро уладится!»), и предложил тотчас же занять столовую в его собственной квартире. Уж как есть, пусть супруга Шаповалова простит: не от него, не от Зберовского, зависело… Сейчас они вызовут машину и вдвоем поедут на вокзал. Зоя Степановна будет только рада гостям. Да чего смущаться: дело обыкновенное, житейское…

— Спасибо, нет, и ни за что! — уперся Шаповалов.

Не вовремя зазвонил телефон. Зберовский взял трубку. Это ректор спешно его вызывает. Ненадолго — ну, самое большее, на четверть часа.

Теперь Шаповалов вышел из кабинета следом за Григорием Ивановичем. В лабораторном зале с ним поздоровалась сотрудница. Он пытался вспомнить, знаком ли с ней. А она сама подсказала:

— Меня зовут Лидия Романовна Черкашина.

Худощавое приятное лицо, чуть остроносое, подвижное; заметна проседь в волосах; губы небрежно покрыты помадой, а природная линия губ резкая, волевая. Глаза испытующе и умно смотрят: