Судьба открытия

— Прилично, — сказала Софья Павловна; и халат на ней, и ее шея, и лицо, и тяжелые, свернутые вокруг головы косы — все казалось в тот миг ослепительно зеленым.

Внезапно стало темно — зеленое солнце под футляром потухло, затем снова ярко вспыхнуло. Прошла секунда — опять потухло, опять вспыхнуло. И дальше продолжалось так же Аппарат мерцал все время: еще в записной книжке Лисицына было сказано — на конференции в лаборатории решили, справедливо сказано, — что свет надо чередовать с темнотой, как смена дня и ночи. Здесь это делалось автоматическим приспособлением.

— Закройте, — сказал наконец Зберовский.

Когда он вышел в коридор, перед его глазами плыли красные круги.

Сегодня утром к нему пришла группа студентов: просили показать синтез. Григорий Иванович сам провел их по всем помещениям лаборатории. Гурьбой шли, подумал он сейчас, жизнерадостные юноши и девушки по этому самому коридору.

Зберовский показывал им опыты и невольно вспоминал себя, робкого, заикающегося, в поношенной студенческой тужурке — с каким благоговением он смотрел на бородатое лицо Лисицына, на его широкий сюртук! Давно, ох, давно это было! А весна тогда удалась ранняя, солнышко грело почти по-летнему, прилетели грачи, по вечерам лужи покрывались тонкой пленкой льда — он весело хрустел под ногами. И ночи были такие звездные, такие ясные, что каждому, кто в поздний час шел по улицам, хотелось не сводить глаз с неба. И он, Зберовский, помнится, глядел на звездочку Алькор. Ходил смотреть сгоревший дом, где жил Лисицын. Или не тогда, а осенью? Снег падал, ветер — в рукава шинели, — совершенно верно… Ну да… Вот полезный труд не пропадает Как это у Пушкина, подумал Григорий Иванович: «Не пропадет ваш скорбный труд…» Стерся бы из памяти всякий след Лисицына, если бы не его открытие. А труд поистине был скорбный. Жандармы, каторга… И на чужбине… Величественный труд: не для себя — для всех.

«С большим был сердцем человек. Опередил эпоху. В науке — точно современник наш».

Красные круги уже не плыли перед глазами. Григорий Иванович потер ладонью лоб и, чуть прихрамывая, пошел по коридору. Шел медленно: заглядывал в раскрытые двери. Здесь в комнате — анализы; тут — Пименов работает; там — Елена Николаевна, научный сотрудник, сидит над микроскопом. Профессор прошел мимо, направился к Шаповалову.

У Петра Протасовича две большие комнаты, битком набитые столами и приборами. Еще в коридоре был слышен шум, доносившийся оттуда. Среди многих звуков выделялся рокот электрического насоса.

Зберовский молча остановился на пороге. Оглядел обе комнаты: только широкая арка отделяет одну от Другой.

Трое лаборантов, увидел он, будто слесаря, в халатах, запачканных ржавчиной, с гаечными ключами в руках, трудятся, собирают новый аппарат. То и дело посматривают в чертеж. Один из них с торжеством застучал ногтем по бумаге. Остальные двое, кажется, сконфужены. Принялись старательно закручивать какие-то гайки на чугунном цилиндре.

«Способная молодежь», подумал Зберовский и перевел взгляд дальше. Вон, увидел, — ряд действующих приборов, на сдвинутых столах, точно одна сложнейшая машина. Рядом со столами на полу стоят высокие колонки с предохранительными клапанами наверху. То тут, то там чернеют и тихо — каждый своим голосом — жужжат небольшие моторчики. Над приборами, как кружева, — сеть медных и стеклянных трубок; на ней, как частые узлы, — вентили и краны. Поблескивают медь, стекло, поблескивает лак на железных частях. Из-за столов слышится вибрирующий гул: на фундаменте — мощный вакуум-насос. Рядом, на стене, до потолка, — мраморный щит с множеством сигнальных ламп и рубильников. Лаборанты — не те, что заняты слесарным делом, а другие, человек пять, в безупречно белых халатах — с напряженными лицами вглядываются в стрелки манометров и счетчиков, торопливо записывают их показания в блокноты, притрагиваются к кранам, регулируют. Они обступили сдвинутые столы с приборами; их руки все время в движении.

Несколько минут Григорий Иванович любовался их работой.

«Хемосинтез, — думал он, наблюдая за ловкими, умелыми руками. — Кому ни скажешь: без света, на катализаторах, почти без энергетических потерь, — не верят люди. Академик Крыга, например. Обожди, дай срок, опубликуем. Ведь это чорт знает какое богатство! Мы проповедуем изобилие… Прекрасно выразился».

Он взглянул в угол, где письменный стол Шаповалова. Увидел спину Петра Протасовича, широкую и слегка сутулую. Петр Протасович, наклонившись к настольной лампе, считал что-то — раздвигал пальцами логарифмическую линейку.

Зберовский снова посмотрел на приборы.

«Что сложно — чепуха, — подумал он. — Сложность экспериментальная. Потом упростим».

Думая об этом, подошел к Шаповалову. Улыбаясь, спросил:

— Ну, Петр Протасович, как?

— Ничего, — ответил тот, оглянувшись, тоже улыбнулся и встал, выпрямился по-военному. — Ничего, Григорий Иванович. Вот считаю.

— А что считаете?

— Да вот Тарас Тарасыч подал такую мысль… Запутались… Надо выходить из положения. Опять продукт номер две тысячи семь.

— Ксилоза? — спросил Григорий Иванович.