Судьба офицера. Трилогия

- Тогда все в порядке. Я верил, что ты не искал бы безопасного места. Тем более, что и лекарка идет с нами…

Оленич отметил, что Истомин с намеком произнес эти слова, испытующе взглянул на него. Нет, этот капитан никогда не перестанет иронизировать над ним!

- Не надо трогать ее. Она-то непричастна к нашим с вами, капитан, отношениям!

- О-о! Как сказать, лейтенант… Ну, да больные все немного капризны и сентиментальны. Соколову я не хотел брать туда. Можешь успокоиться: она отважная девица. На этот счет у меня сомнений нет.

- В ней вообще нельзя сомневаться.

- Вот как? Занятно! - Истомин даже повеселел. - Защитник! Тебе бы сейчас никелированные шпоры!

- Они всегда со мной. В душе.

- Влюблен в конницу? Крепко сидит в тебе воронинская романтика!

- Не романтика, душевная потребность.

- Ладно, лейтенант! Это я как завистливый пешеход. - Истомин козырнул и вышел.

Оленич вновь почувствовал, что в слово «пешеход» капитан вложил какой-то особый смысл - грустный, с затаенной болью. Странно! На Истомина это не похоже.

- Еремеев! - позвал он связного. И когда вошел ефрейтор, проговорил усталым голосом: - Одеваться…

Надел гимнастерку, показалось прохладно, даже озноб почувствовал, попросил подать шинель. В комнату быстро вошла Соколова и торжественно-шутливо провозгласила:

- Карета князя Андрея Болконского подана! - Потом уже поспокойнее объяснила: - Алимхан выпросил у балкарцев арбу, в нее впряжены два вола с такими огромными рогами, как у буйволов. И хозяин-погоныч экзотичный - папаха да бешмет.

- Женя, - вдруг спросил Оленич, - ты что-нибудь знаешь об Истомине? Что он за человек?

Соколова испуганно глянула на Оленича:

- А почему ты спрашиваешь об этом меня?

- Ну, я подумал, что ты с ним дольше служишь, лучше знаешь… Не могу понять его - то он прямее штыка, то загадочней египетского сфинкса.

- Ничего не знаю, - резко ответила Соколова и вышла из комнаты.

Обида Жени озадачила его, он с тревогой подумал, не кончится ли их дружба? У него не было к ней такого щемящего чувства, как к Марии, но с Женей ему легко общаться, легко шутить, приятно подтрунивать над нею. И вообще с ней просто, светло, ее внимание наполняло душу нежностью и гордостью.

Уже не один раз ему казалось, что Соколова влюблена в него. Значит, она так же, как он о Марии, мечтает о нем и живет надеждой? И у нее может быть светлое чувство любви, значит, нужно относиться к нему осторожно, с уважением, ведь это же человеческое счастье! А в условиях фронтовой жизни это тем более драгоценно и неприкасаемо - оно может длиться лишь миг: тяжелые окопные условия, непрерывная угроза смерти, когда все силы - физические и душевные - отдаются борьбе с врагом. Но покуда борешься - живешь, а если живешь, то и думаешь о живом: о радостях, о любви, о счастье близких тебе людей. Женя верит в торжество своей любви, и ей от этого хорошо.

Еремеев начал собирать и складывать вещи. Копался долго, у Оленича уже не хватало терпения: хотел подняться и выйти из комнаты, как появился старшина Костров.

- Товарищ командир, я помогу вам выйти, - сказал он.

Но Оленич отстранил его:

- Лучше скажи, какие вести поступили с фронта?

Костров замялся:

- С Кавказского фронта? Или - вообще?

«Значит, не очень утешительные вести, - подумал Оленич, глядя на смущенное лицо старшины. - Если бы было что-то приятное, уже не один бы прибежал ко мне».

- Сталинград стоит?

- Сталинград, товарищ лейтенант, как гранит: фашисты зубы об него ломают, аж искры сыплются.

- Да, там мы должны пропороть ему брюхо! Чтоб, воя и извиваясь, уползал с нашей земли.

Еремеев и Костров взяли Оленича под руки и повели во двор, усадили в двухколесную арбу. Хакупов о чем-то горячо спорил с худощавым, костистым горцем, у которого из-под лохматой папахи виднелась седая борода да крючковатый нос. Хозяин воза внимательно слушал, но не отходил от быков. Алимхан объяснил Соколовой, которая нетерпеливо понукала скорее сдвинуться с места, чтобы не отстать от колонны:

- Хозяин сам поведет быков. Он боится, что быков мы съедим на ближайшем привале.

- Ладно, пусть ведет, я поговорю с капитаном.

Утренняя прохлада взбодрила Оленича. Удобно усевшись на охапке душистого сена и укрывшись полостью, он с удовольствием прислушивался к коротким и четким распоряжениям старшины, к размеренному звуку шагов, к ритмичному побрякиванию солдатских котелков. Справа и слева вздымались отвесные скалы, а над ними, высоко-высоко, светлела полоса неба, и встающий день высвечивал развихренные, жидкие, как туман, облака, сползающие по крутым лесистым склонам горных вершин, виднеющихся впереди. А слева, где-то в темной пропасти ущелья, клокотала стремительная река - Баксан.