Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм

Так и осталось за мной: Горилла. Поместили меня в какой-то сарайчик возле коровника. Благо там были нары из досок, вроде полатей, старое тряпье. И стал я там жить. Хозяин объяснил мне, что я обязан смотреть за коровами, за четырьмя свиньями и парой лошадей. Фрау со мной не разговаривала, она возненавидела меня с той минуты, когда увидела. И делала все мне назло. Может, и погибели моей желала… У них в доме был огромный пес. Собака из дома выходила всегда вместе с хозяйкой. Фрау специально не кормила пса. Она первому подавала пищу мне. Приоткроет дверь, выставит оловянную миску с похлебкой и смотрит. Не успею я подойти, как выскакивал пес и съедал мой суп. А фрау хохочет. Так она приучила меня бороться за пищу. Подходил срок, и я стоял начеку, но и пес тут же крутился. Только отворялась дверь, только показывалась миска, я сразу выхватывал. Чуть зазеваюсь, пес уже вылизывает посудину и рычит на меня озлобленно. Такое унижение не придумывал нп один палач, я думаю… Но Карла призвали в армию. Пошел он на фронт, и мы остались втроем: я в сарайчике и фрау с псом — в доме. Хозяйство начало таять. Не стало свиней, потом коров, затем и лошадей. Одна лишь коровенка стояла в коровнике для пропитания фрау. Работы у меня почти не было, но и есть мне перестала давать хозяйка. Только раз в день, да и то собака успевала раньше очутиться возле миски… Фронт подходил все ближе, все чаще стали пролетать над нами самолеты, я начал примечать: сначала прилетали английские да американские, а потом стали появляться и наши. Да все чаще, да все больше. Бомбили наш городишко. Возликовал я. И однажды налетели американцы вместе с англичанами и разнесли в пух и прах большой город, что был невдалеке, а заодно пострадал и наш пригород. Только щепки полетели… Одна бомба ухнула прямо в дом. Кирпичи, стекло и тряпье разлетелись, как пух от дуновения. А я в своем сарайчике смеялся, и мой пузырь колыхался вовсю…

— Погоди, погоди, Гаврила Федосович! — остановил Чибиса Андрей. — Ты давай насчет перин, в которых ты выгревал свой бок.

Гаврила молчал, и только по худым щекам текли слезы.

— Борис, — обратился Оленич к матросу, — поддай ему под другой бок! Чего сидишь? С той стороны у него уцелели ребра. Пересчитай их!

Латов молчал. Он вытирал пот с лица рукавом. И вообще, за время рассказа Чибиса Борис не проронил ни слова. Кто знает, что творилось у него в душе… Но вот матрос пододвинул свой стакан с чаем Чибису:

— Хрипишь, братишка. Отхлебни чаю, промочи горло.

— Да и у тебя голос немного сел, — заметил Оленич.

Латов протянул свои культи и опустил их на руки Оленича. лежавшие на столе:

— Положил ты меня на обе лопатки. Амба.

Оленич поднялся:

— Мы стоим на месте, где пролита кровь Марии Никитичны и Оксаны. Здесь они упали, сраженные из немецкого автомата. Здесь прозвучал последний крик матери, и здесь погасли прекрасные глаза Оксаны. Отныне и навсегда запомни: если еще хоть раз ты, Латов Борис, заведешь дебош, не смей подходить к этому двору.

17

В субботу произошло исключительное событие: на общеколхозном отчетно-выборном партийном собрании коммунисты неожиданно выдвинули Оленича в состав парткома. Этому предложению воспротивился председатель колхоза Магаров. Он сказал, что Оленич — приезжий человек, неизвестный никому. К тому же есть мнение, что он болен, что у него с психикой не все в порядке. Ему надо лечиться, а не лезть в колхозные дела. А Васько не только поддержал мнение Магарова о том, что Оленич надломленный человек, но и добавил:

— Мне говорил главный врач районной больницы, что у человека с такими травмами, как у Оленича, обязательно имеются в центральной нервной системе отклонения от нормы. Нам только и не хватало таких в парткоме!

Но неожиданно выступил Устин Орищенко, старый коммунист. Он волновался с непривычки, и его длинные белые усы и бакенбарды подрагивали, когда он говорил, сдерживая срывающийся на крик голос:

— Председатель, ты это что же порочишь человека? На себя погляди! Тебя в селе царем зовут. Это нормально? А Оленич всего лишь капитан. Царь против капитана? Конечно, если бы он был капитаном на нашем пароходе, он бы померился с тобою силой. А то ведь пехотный…

— Чего мелешь, старик? — подскочил Магаров. — Какой я царь?

— Об этом у людей спроси… А Оленича оставить в списках для голосования. И баста!

И это решило исход дела: Оленича почти единогласно избрали в состав партийного комитета. Таким образом, он как бы приобщался к руководству селом и колхозом. Во всяком случае, с его мнением обязаны будут считаться.

Домой возвратился в приподнятом настроении. Значит, он нужен людям, значит, его существование не пустоцветное, а полезное обществу. К этому же он и стремился, борясь за выживание, не жалея усилий, побеждал свой недуг.

С такими мыслями он уснул, спал крепким приятным сном, как спалось ему всегда, когда он выздоравливал и набирался сил. Утром он собрался на море, но с почты принесли телеграмму от Гордея: