Судьба. Книга 4

Проблема разрешилась с помощью Сары. Бывший чабан показал себя человеком мужественным, сражался в первых рядах, под ним убило лошадь. После боя он изловил двух коней, оставшихся от контрабандистов, и, весьма довольный добычей, возжелал немедленно отправиться восвояси, дабы приступить к налаживанию своего дайханского хозяйства. Об этом он и заявил Дурды, а тот, подумав, велел ему взять на себя обязанность доставить раненых бойцов в мервскую больницу.

Обо всём этом Берды узнал уже по дороге в Мерв, когда пришёл в сознание от тряски на виляющей колёсами арбе. А вот где и как были раздобыты арбы для раненых, об этом хитромудрый Сары благоразумно помалкивал, а Берды было не до расспросов — раны воспалились и дёргали, как созревший нарыв, хоть криком кричи. Берды стискивал зубы, глухо, как рассерженный барсук, ворчал, чтобы не застонать от боли, и торопил погонять лошадей. А когда от тряски боль становилась совершенно нестерпимой, он либо громко мычал сквозь зубы революционные песни, либо впадал в беспамятство…

* * *

Он, конечно, не стал посвящать Узук во все подробности: зачем эго ей, ещё подумает, что он на похвалу либо на сочувствие напрашивается, а может, и ещё на что-нибудь. Пусть Огульнязик — глупая, милая, ослеплённая своей честностью Огульнязик! — пусть она отвергла его любовь, оставила, как путника среди пустыни, у которого пала лошадь. Пусть так. У него достанет сил пережить это, выбраться из пустыни к человеческому селению. Но он должен также найти в себе мужество и самолюбие, чтобы действительно не стать сродни воробью, с которым сравнила его Огульнязик, воробью, для которого ничего не стоит перепорхнуть на старую ветку, если новая, облюбованная им, оказалась ненадёжной опорой! Нет, не будет он порхать, не хочет, не может, наконец, потому что отвернуться от костра — не значит погасить его, и отвергнутая любовь не умирает от разрыва сердца!

… — Вот так всё это и произошло, — сказал Берды. — В общих чертах… Кто были эти негодяи — контрабандисты или басмачи, мне неизвестно. Знаю только, что там был Аманмурад. Вероятно, лежит где-нибудь сейчас, зализывает свои раны, с собаками не найдёшь…

— Можно на Бекмурад-бая нажать, — сказала Узук. — Он-то знает, где его братец прячется.

— Можно нажать. И ещё кое-кого надо в выжимал-ку посадить. Торлы, например. Чтобы красный сок из него потёк! Он пока в тюрьме клопов кормит, да клопы из него одну кровь сосут, правду из него мы выжимать будем.

— Не понимаю, при чём здесь Торлы?

— А при том! Рыльце в пушку по самые уши. Что на Бекмурада, что на него — одну пулю надо: они от жизни избавятся, жизнь — от подлецов.

— Как можно равнять Бекмурад-бая и Торлы! Один — эксплуататор, другой — всю жизнь усердный батрак.

— Его усердие собаке бросили — есть не стала! Если у меня о его преступлениях спросят, я не стану затрудняться поисками его достоинств.

— Не могу согласиться с тобой, Берды. Война и твоя нынешняя служба так тебя ожесточили, что совершенно перестал ты в людях хорошее видеть. А Торлы, как ни говори, два раза спасал меня от смерти, собственной жизнью рискуя. И за Советскую власть он воевал вместе с вами.

— Теперь — за Аманмурада воюет, в Советскую власть стреляет!

— Ты сам видел это? Собственными глазами?

— Видел — не видел, а знаю точно, что был Торлы в перестрелке на стороне бандитов.

— И знаешь, что он в тебя стрелял?

— Не в меня, так в других стрелял.

— Не знаю, Берды, насколько ты прав. Мне по душе и твоя убеждённость и твоя классовая непримиримость. Но эти качества, по-моему, не должны идти вразрез со здравым смыслом. Ты обвиняешь Торлы, а другие столь же убеждённо утверждают, что он ни в чём не виноват. Алыча и персик не могут быть плодом одного дерева — истина либо тут, либо там.

— Кто утверждает, что Торлы не виноват?

— Все.

— Кто — все?

— Люди, дорогой Берды, люди.

— Люди изнутри, что овцы снаружи, — и белые бывают и чёрные.

— Бывают. И всё же я склонна верить правде десяти человек, нежели правде одного.

— Один — это, безусловно, я?

— Не обижайся на меня, Берды, но ты, по-моему, немножко увлёкся.

— А десять — это кто?

— Это те люди — половина села, — которые пришли поручиться за невиновного, оставили свои оттиски пальцев на казённой бумаге и увезли Торлы с собой,

— Освободили из-под ареста?!

— Да.

— Тогда я вообще ничего не понимаю!

— Надо понимать то, что есть, а не то, что тебе хочется. Торлы в тебя не стрелял и вообще…

— Да, не стрелял! Но, если хочешь знать, в меня стрелял твой Аманмурад! Вот куда попала его пуля, смотри!

Это был невольный, но мастерски нанесённый удар в солнечное сплетение. Глаза Узук широко раскрылись, как от внезапной непереносимой боли. «За что же ты меня так, Берды-джан! — мысленно ахнула она и задохнулась болью. За что?!»

Поняв, что ляпнул глупость, Берды насупился и замолчал. Молчала и Узук, ожидая, пока отпустит удушье, и думая о человеческой несправедливости. Потом она встала.

— Уже уходишь? — спросил Берды.