Судьба. Книга 4

— Почему непристойно, ходжам-ага?

— Потому что надо чтить обычаи своего народа, а народ наш испокон века не знал, что такое «кырабат», спал на земле господней и был отмечен благостью аллаха.

— Значит, совсем особый народ? — допытывался Копек.

— Совсем особый, — подтвердил ходжам.

— А если бы другие народы носили чалму, вы не стали бы носить?

— Сразу сбросил бы.

— Вот вы и попались, ходжам-ага! Сбрасывайте немедленно! Потому что чалму носят и другие народы!

— Где носят?

— В Хиндустане носят!

— Ты был в Хиндустане?

— Нет, но слышал от того, кто был.

— Вы не видели и не слышали! — раздражённо сказал пегобородый. — У меня нет к вам слов! — Он сдёрнул с ближайшей кровати матрац и принялся устраивать себе ложе на полу.

Многие последовали его примеру. Но часть курсантов, поколебавшись, предпочла лечь на кроватях, как Копек. Долгое время слышались только возня и сопение, скрип деревянных кроватей, вздохи, отдельные реплики. И только пегобородый ходжам бормотал себе под нос, но достаточно громко, чтобы слышали другие:

— Деды и прадеды наши спали, обходясь полом, обойдёмся и мы. Из общей миски всегда питались люди, а тут придумали каждому отдельную, словно прокажённым. Мусульманин чтит братство, и общая миска-это символ нашего единения, мы не можем есть порознь, как капыры. Ахов… картошку дают, помидоры дают… всё это — скверна, приличествующая заблудшему… ахов…

Наконец угомонился и ходжам. Лампу погасили. И постепенно храп и сонное бормотание наполнило комнату. Сон был беспокойным. Спящие ворочались с боку на бок, всхлипывали, чесались.

Первым не выдержал ходжам. Сел, покачиваясь в полудрёме, крепко почесал зудящую шею. Под пальцами хрустнуло. Он поднёс к носу дурно пахнущие пальцы, издал испуганное восклицание. Проснулись ещё несколько человек. Они невнятно ворчали в темноте и немилосердно чесались.

— Зажгите свет, — попросил ходжам.

Кто-то чиркнул спичкой. В сильном свете тридцатилинейной лампы лица людей были измяты, покрыты волдырями, пятнами размазанной крови.

— Господи! Что за предзнаменование ты посылаешь рабам своим! — произнёс поражённый ходжам.

Встревожились и остальные. Скоро вся комната напоминала растревоженный гудящий улей. Обнаружилась и причина переполоха: кто-то первый заметил ползущего по простыне клопа, закричал:

— Вот он! Вот эта дрянь нас кусала!

Клопа рассматривали с опаской.

— Что это такое?

— Жук какой-то.

— Смотри, раздулся, как овечий клещ!

— Запах от него хуже, чем от обеда.

Кто-то хотел тронуть клопа пальцем. Его остерегли:

— Эй, осторожней, ужалит!

Смельчак испуганно отдёрнул руку.

— Чего испугались? — сказал проснувшийся позже других Копек. — Подумаешь, жука кусачего не видели!

— Очень уж сильно кусается.

— Тело всё зудит так, что хоть наизнанку себя выверни и почеши.

— Мало ли кто кусается. И москиты, и комары, и вши, и блохи. Может, это какой-нибудь городской брат нашей аульной блохи.

— Копек скажет! «Брат блохи»! А не прыгает почему?

— Толстый, обожрался — вот и не прыгает. Ты когда-нибудь видел, чтобы Сухан Скупой прыгал?

— Сухан Скупой? Да он, как бурдюк, катается, где ему прыгать!

— Считай, что и это блошиный Сухан Скупой.

— Люди, не слушайте глупого Копека! — возвысил голос пегобородый ходжам. — Он стал на путь заблуждения и позора, и язык его произносит непотребное, сравнивая всеми уважаемого человека с богомерзкой тварью! Это не просто жук, это глаз, который показывает нам аллах, а имеющий разум да разумеет. Вспомните капыра Немруда, который согрешил перед господом, предав огню пророка Ибраима. Напустил всевышний на Немруда-капыра малого комара, через ухо комар проник в мозг Немруда, и умер тот в муках и сте-наниях! Если и мы не хотим погибнуть так же, надо немедленно уходить отсюда. Слушайте, люди, и не говорите потом, что не слышали!

Ходжам поднялся и направился к выходу. За ним, сперва с оглядкой, потом поспешно повалили почти все. Не каждый из них устрашился притчи пегобородого ходжама и гнева аллаха — ветер свободомыслия, повеявший вместе с революцией, освежил и очистил от шелухи предрассудков многие головы, особенно у молодёжи. Скорее всего, пожалуй, сработал инстинкт стадности: куда все, туда и я. Да и кроме того каждый в глубине души хотел очутиться дома, в привычной до малейших мелочей обстановке, в уверенности, что завтрашний день будет таким же, как и день минувший. Новое — притягательно, но в то же время оно и страшит своей неопределённостью, расплывчатостью цели, необычайностью ситуаций и отношений.

На улице ходжам, взявший на себя роль старшего, остановился.

— Вот что, люди, — сказал он, — из города мы выходим все вместе. А дальше те, у кого есть дом, отправятся домой. У кого дома нет, тот пусть отсиживается в потайном месте. В свои кельи нам возвращаться нельзя, потому что завтра приедет милиция и всех нас увезут снова в город, а может быть, и посадят в городской зиндан — тюрьму. Понятно?