Судьба и ремесло

И вдруг как бы открылась тайна бессмертия как старой, так и нынешней радиозаписи.

Оказалось, что, как только человек хочет прикоснуться к чему-либо подлинному, все окружающие украшения, усиления, эффекты только мешают, а порою и вовсе заслоняют собой живое восприятие.

Почтенная дама, всю жизнь посвятившая музыке, консерватории, гармоний, как личную обиду, как оскорбление памяти, как издевательство вообще над всей в мире музыкой восприняла ничем не отличающийся от многих телевизионных прослоек кусок, где замечательно снята жизнь подводного мира, где разные глазастые змеи и разноцветные тараканы ловко охотятся на таких же, но поменьше, монстров южных морей. И все это пожирает друг друга в великолепном сопровождении мощной симфонической музыки. Но для моей собеседницы именно эта музыка есть не что иное, как гениальное выражение трагедии и страданий самого композитора. «Их надо судить! Судить!» — со слезами на глазах повторяла эта оскорблённая дама.

Этот запомнившийся мне эпизод, несмотря на его наивность, я привожу здесь как наглядное выражение того, что составляет неоспоримое преимущество записи — прямого, ничем не искореженного общения слушателя и автора.

А в противовес этому прямому общению можно, допустим, привести попытку знакомства с каким-нибудь сочинением Л.Н. Толстого путем просмотра спектакля, где герои и говорят, и одеты по воле модного режиссера. Или знакомство, встреча с любимым поэтом, но в обрамлении деталей, свойственных стилю только данного показа.

Все это в наши времена, слава богу, уже не запрещено. Но это и не та дорога, по которой идет человек, желая сам узнать автора или исполнителя.

Действительно, как бы хорошо актер ни декламировал в луче прожекторов стихи, даже плохая запись авторского голоса производит несравненно большее впечатление. Оно живое именно потому, что несет, кроме всего прочего, ещё какую-то личную тайну. А говоря языком казенным — ценнейшую дополнительную информацию.

То же самое — при исполнительском искусстве. Оказавшись с трудом и значительными материальными потерями в Большом зале консерватории на желанном концерте любимого долгожданного гастролера, как часто мы, недоучки и циники, замечаем прикрытые мокрые глаза настоящих слушателей.

Попробуйте спросить — вас пожалеют. Но коли вы не поняли, объяснять не станут. Скорее всего, посочувствуют. Да слышащий — услышит…

И в этом — бессмертная ценность настоящей записи. Этого ничем на свете, ни в какие времена подменить нельзя.

Люди и мифы

В Ялте у Паустовского

Паустовский входил в ялтинскую кофейную в кепке и промокшем плаще, щурясь, протирал очки, а за его именем в воображении людей — и тех, кто шел ему навстречу по набережной, и тех, кто прятался от дождя в этом кафе, — уже стоял легендарный, неподвластный удару смерти образ писателя и человека, дерзнувшего в своей жизни и сочинениях навсегда остаться на стороне добра, справедливости и надежды.

В хаосе изломанного войнами, разрухой, голодом времени, в толпах ничем не приметных людей он находил то, что позволяет человеку сохранять достоинство, веру и силы для борьбы. И в этом упрямом отборе художника прежде всего было желание выставить на всеобщее обозрение то самое драгоценное, что должно оставаться и остается в иных людях, какие бы испытания ни выпадали на их долю.

Своим неторопливым повествованием, где всякая мелочь, каждое описание проникнуты ясным человеческим взором, Паустовский как бы заставлял читателя оглянуться на мир, на время, на людей, на себя.

Легенда о Паустовском задолго до его смерти была настолько определенна и властна, что постепенно поглощала и ежедневные будничные события его жизни, придавая им особое значение и смысл. В представлении людей он был больше, необыкновеннее и неизмеримо загадочнее, чем на самом деле. Когда в том же кафе на набережной кто-то из официанток, не удержавшись, сообщал своим клиентам его имя, указывая туда, где он сидел, люди, забыв приличия, поворачивались с такими распахнутыми вовсю глазами, точно им предстояло охватить взглядом гору.

Смерть не отняла ни единого слова из того, что составляет вместе со всеми сочинениями легенду Паустовского.

Он остался в своем лирическом герое, в памяти людей и во множестве добрых земных дел.

Но с ним ушло то, что было самым удивительным для современников, — неповторимое, живое единство несовместимых черт. Соединение глубокой человеческой доброты и несгибаемой воли, старческой фигуры и безупречной элегантности, флотской тельняшки и профессорских очков. В любом пересказе все это распадается на слова, на примеры и тотчас теряет то обаяние, которым сразу же покорял Паустовский. Та особенная, упрямая определенность, которая есть в отборе материала, событий и самих слов писателя, была ощутима и в поведении, и просто во внешнем облике Паустовского.