Судьба генерала

Шах, отлично понимая этот язык, ведь он происходил из тюркских кочевников-каджаров, улыбнулся, болтая ногами в белых, чуть спущенных, великоватых ему чулках, что очень комично выглядело по контрасту с богатейшим кафтаном, сплошь усеянным драгоценными камнями.

   — Русский офицер обладает острым умом, если успел выучить наш язык так быстро, — благосклонно кивнул шах и с интересом посмотрел на невысокого молодого человека с крупной головой и живыми, блестящими глазами, озорно выглядывающими из-под крупного лба.

   — Я меньше года на Кавказе, но всё время путешествовал, чтобы увидеть красоты Востока своими глазами.

   — А что вам понравилось больше всего в моей стране?

   — Люди Персии, Ваше Величество, с ними интересно и разговаривать, и пировать, вместе слушая и наслаждаясь поэзией Омара Хайяма, Хафиза и Саади.

   — Ну что же, молодой человек, — улыбнулся шах, — вы на верном пути, только поменьше пируйте, а побольше слушайте мудрых людей и красивых и умных стихов.

Вскоре первая аудиенция русского посла у шахиншаха Ирана закончилась, и все вернулись в свои палатки. Наступила ночь. Муравьёв, как обычно, проверил посты и, усевшись на армейский барабан у отброшенного полога своей палатки, курил лениво трубку и размышлял. Восток производил на него двойственное впечатление. С одной стороны, его влёк к себе этот экзотичный, полный пряных ароматов, необычных и ярких красок мир, с другой — поражал контрастами: рядом соседствовали утончённость высокой, многовековой культуры и грубость, грязь, нетерпимость, всеобщее рабство.

   — Где же вся эта восточная роскошь, мудрость и красота? Неужели меня просто обманули книги множества путешественников, которых я с такой жадностью наглотался в детстве?

Николай всмотрелся в огни огромного лагеря, разбитого вокруг шахского дворца, невысокого двухэтажного кирпичного здания. Несмотря на глубокую ночь, до слуха штабс-капитана долетали обрывки ругани персидских часовых, сарбазов, со своими офицерами, лай собак, рёв верблюдов и ослов, ржание коней и, утомительно-несносное на европейский вкус, гортанное, рыдающе-молящее и порой переходящее в дикий крик пение сазандаров[24] под звуки чианур и барабанных трелей. И всё это непонятным образом волновало душу Муравьёва.

«Нет, по клопам и блохам в старых коврах в комнатах караван-сараев нельзя судить о Востоке. Он многолик, как, впрочем, и сама жизнь, и загадочен. И то, что его прелесть проникла мне в душу, как ароматные, такие сладкие и дурманящие облачка дыма из кальяна, это точно. Теперь, где бы я ни был, вспоминать с тоской этот мой Восток я буду всегда!»

Николай, улыбаясь и зевая, выбил о каблук сапога из кривой, короткой трубки остатки пепла, встал, потянулся и удовлетворённо взглянул на звёздное небо, на чернеющую неподалёку башню минарета и высокий тополь, дрожащий в лиловой темноте от порывов прохладного ночного воздуха, дующего с гор.

4

В то время как Ермолов вёл настойчивые переговоры с шахскими чиновниками в Султании, жёстко отбивая все их попытки тихой сапой аннулировать некоторые статьи Гюлистанского мирного договора, в Тебриз наследнику персидского престола Аббас-мирзе пришло разгневанное письмо отца. В нём шах грозил смертью всем, замешанным в покушениях на жизнь русского посла, объявляя при этом безмозглыми идиотами тех, кто в данный момент стремится к войне с могущественным русским соседом, имея всего несколько неплохо стреляющих орудийных расчётов и толпу сарбазов, улепетывающих при первом же выстреле русских пушек или ружей. В заключение разгневанного письма Фатх-Али-шах задавался вопросом: а правильно ли он поступил, выбрав среди своих сыновей наследником именно Аббас-мирзу? Не стоит ли изменить это, может быть, ошибочное решение?

Правитель Азербайджана перепугался до смерти. Он отлично понял, что зашёл слишком далеко. С перепугу шахзаде чуть не отдал приказ удавить Мирзу-Безюрга, своего первого помощника во всех делах. Но тот, почувствовав опасность, прорвался всё-таки на приём к Аббас-мирзе и долго валялся у него в ногах, целуя сафьяновые сапожки наследного принца и уверяя со слезами на глазах, что он уже давно приказал уничтожить всех, кто был замешан в заговор против Ермолова, и никто не сможет доказать неопровержимо, что нити этих попыток убийства русского посла ведут именно к правителю Тебриза.

   — А сам я нем как рыба и ещё пригожусь будущему шаху! — стонал, ползая по ковру, каймакам, подметая длинной тощей бородкой следы от сапог перетрусившего и поэтому очень опасного повелителя.

   — Кто передал яд Экбалу? — уставился подозрительно на старого воспитателя Аббас-мирза.

   — Купец Зейтун, о мой повелитель, — вскрикнул каймакам, — но он уже валяется в арыке с перерезанной глоткой.

   — Так-так, а кто передавал яд Зейтуну? — смотрел пристально большими, карими глазами шахзаде на старика в белом тюрбане, наступив ему на шею.

   — Сулейман-хан, и он погиб в схватке с русскими неподалёку от Уджана, клянусь вам, о мой благодетель! — врал каймакам.

   — А почему сам Экбал ещё жив? Ведь он главный свидетель!