Судьба дворцового гренадера

Обойдя своих дежурных, вышел на площадь и разыскал экипаж камергера. Молодой толсторожий лакей, соскочив наземь и скинув шляпу, расчесывал гребешком курчавые волосы.

- Скажи, любезный, господа твои где ноне квартируют? - спросил Иванов.

Окинув нахальным взглядом медвежью шапку с золотым кутасом и расшитый галуном мундир, парень весьма бойко ответил:

- В собственном дому на Сергиевоп улице, недалече Таврического саду. Однако господ у нас покуда один барин, хотя сговор с сиятельной княжной Козловской объявлен. Так что вскорости траурные кафтаны скинем и понарядней оденемся.

- А не ошибся я, что камергера Пашкова люди? - спросил Иванов.

- Они самые, - подтвердил с облучка пожилой кучер и, неласково глянув на развязного лакея, спросил: - А ваше благородие, может, в Конной гвардии с нашим барином служили?

- Истинно, друг любезный. Там почти двадцать лет состоял, - подтвердил Иванов, - а ныне тут, при дворце.

- Может, и барыню Дарью Михайловну помните, царство ей небесное? Кучер взял все четыре вожжи в левый кулак и, сунув шляпу под мышку, перекрестился.

То же сделал унтер, за ним и присмиревший лакей.

- Где же и когда они скончались? - спросил Иванов.

- Пять уже лет, как горлом изошли в городе Турине. Там и схоронены, сказал кучер, когда все накрылись и он разобрал вожжи. - А за доброту ихнюю поднесь бога молим все - и я и он, племяш мой, телячья башка, кивнул он на лакея.

- Экая новость печальная! - сказал унтер. - А дозвольте спросить, долго ли мучилась и был ли полковник при них?

- Они-то были, но как все случилось, ежели знать желаете, то пожалуйте в наш людской флигель к фершелу Николаю Евсеичу. Он до последнего дня при них состоял. А барин хотя добрейшие и вас увидеть обрадуются, раз конногвардейцы, однако про ихнюю кончину слова николи не обронят. Еще вашему благородию совет дам: ежели с Евсеичем повидаетесь, то пригласите в трактир, он чай любит и уважение чувствует.

Часы на крепости отзвонили одиннадцать, и унтер, поблагодаривши кучера, пошел к Шепелевскому дому. Хотелось хоть на полчаса запереться в канцелярии. Весть о смерти Дарьи Михайловны сильно его опечалила, как и то, что полковник снова женится. Хотя что же? Пять лет прошло. Но отчего о ней не говорит? Оттого, что забыл или что печаль до сих пор велика?

И еще смущало, почему камергером обернулся и ко двору ездит. Неужто невеста-княжна на то надоумила, чтобы самой сюда протиснуться?.. Служа в роте, доподлинно узнал, что нет места бездельней. За стенами дворца военное сословие учения да караулы несет, чиновники бумаги пишут, купцы товары возят да торгуют, не говоря про мастеровых да крестьян. А господам придворным вечный праздник. Только и слышишь про выходы, балы, концерты, маскарады, визиты, катанья, примерки нарядов, награды. И всё сплетнями переслоено... Так зачем умному и доброму барину, который много лет с Дарьей Михайловной прожил, в такое месиво лезть?..

Сменившись с дежурства, пересказал Анюте услышанное и что хочет сходить узнать в подробности, а потом отписать Красозскому. Он-то хорошо знал и почитал покойную. Анна Яковлевна, которой не раз рассказывал про Дарью Михайловну и про деньги, перехваченные Кузьмичом, поддержала, что нужно все расспросить у фельдшера.

Через несколько дней утром без труда нашел до?л полковника и в его флигеле - обросшего седой щетиной тощего старика в ситцевом халате, игравшего в шашки с дворовым мальчиком. Через комнату был протянут шнур, и на нем сушились пучки трав и веточки с листьями. В углу, рядом с печкой, сложена небольшая плита. На столе среди бумаг - фарфоровые банки, ступка и пестик. Видимо, фельдшер был и аптекарем.

Пояснив цель твоего прихода, Иванов, памятуя совет кучера, пригласил Евсеича в трактир на Фурштадтскую. Подождал, пока тот побрился, надел сюртук, и пошли. За чаем с теплыми ватрушками гренадер упомянул, где видел Дарью Михайловну, как был ею обласкан, и в ответ услышал обстоятельный рассказ о долгой болезни в Италии, при которой то обнадеживала выздоровлением, то вновь начинала кашлять кровью.

Почувствовав доверие к толковому старику, Иванов, понизив голос, хотя в трактире было почти что пусто, спросил:

- А волю свою насчет облегчения крепостных людей господина полковника удалось ли барыне сколько-нибудь выполнить?

- Сие я сейчас изъясню, но всем нам то особенно горестно, что как раз от оной материи и началась ихняя болезнь, - ответил Евсеич. - Нонешние итоги ихней доброты, как я разумею, таковы: окромя тех трехсот душ в Калужской вотчине, которые в 1827 году безвозмездно в свободные хлебопашцы переписаны, Павлу Алексеевичу еще столько же из разных деревень небольшими партиями за малые выкупы отпустить удалось...

- Да разве является барину трудность какая в том, чтобы людей своих на волю отпущать? - удивился Иванов.

- Порой истинная трудность, и немалая, - подтвердил старый фельдшер. Я, как и вы, ранее полагал, знаючи, что любому своему человеку или отдельному семейству господин душевладелец может законным порядком вольность предоставить.