Судьба драконов в послевоенной галактике

Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся… Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена.

Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.

Я отпаивал Степана молоком.

– Лихо… – выговорил Степан, – когда более или менее оклемался, – я и не ожидал, что меня так…

Он не договорил.

– Обратно, – постарался я его успокоить, – будет легче.

– Будем надеяться, – вздохнул Степа.

Я объяснил:

– Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя…

Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя…" – но вовремя осекся.

Мы вышли из ракеты.

Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия… То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал.

Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".

Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.

Степан смотрел, широко раскрыв глаза.

– Зачем он?..

Я пожал плечами.

– Много причин.

– Он ведь был не голоден… если оставил.

– Да, – усмехнулся я, – раз не доел, значит, не голоден. Пошли.

Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.

– Вот так, – я показал Степану обгорелые остовы, – сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда…

Степан расправил крылья.

– Зачем? – повторил он. – Почему?

Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель.

– Власть… власть и способность причинять боль другому…

– Это так… – Степан подыскивал слова, – приятно?

– Да, – с уверенностью ответил я, – это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.

Мы насквозь прошли сожженную деревню.

Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.

– Закусим? – предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.

– Нет, – печально сказал Степан, – что-то не хочется.

Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.

– Как здесь страшно, – сказал он.

– Страшно? – удивился я.

То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, – и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька…

Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.

Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и – взлетел, взмыл.

Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти…к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет… В конце концов, ящеры научились летать раньше людей… И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях.

Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.

– Не ушибся? – заволновался я.

– Ну что ты, – Степан оскалился, улыбаясь, – что ты?

За ним тянулась полоса взрыхленной земли.

– Тебе понравилось летать? – спросил я.

Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.

– Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово… Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, – он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга… Он меня тоже видел…

Я встал и скинул огнемет с плеча.

– Так он здесь будет?

Степан повел крыльями.

– Во всяком случае, он поднимался в воздух.

– Ну и отлично… Значит, как я тебе и сказал. Главное – его не бояться.

– Я и не боюсь, – сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил:

– Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?

Я не успел ответить.

Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра.

Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался.

– Взлететь? – спросил Степан.

– Не надо, – сказал я. – в небе он скорее разберется, что ты не… – я усмехнулся, – ворон…Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает…

– Да, – тихо выговорил Степан, – как… красиво…

Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.