Судьба чемпиона

В клинике Очкин много беседовал с врачами, профессором Бурловым,— понял, что эпизод с брусками явился лишь последней каплей, переполнившей чашу насилия над его организмом; больше всего его подрывал алкоголь, постоянные коньячные возлияния,— в особенности же, лошадиные дозы, принятые им с целью заглушить семейную драму. Бурлов ему говорил: «Беда одна не ходит; одна неприятность накладывается на другую — сосуды и не выдерживают!»

Очкин видел перед собой колодец, почти бездонный, это из него он карабкался так долго и так трудно; наконец, захватил руками край, увидел свет. Да что там все другие беды, что должность, карьера — он будет жить! — вот мысль, которая им теперь владела, и только она, эта мысль, составляла суть бытия и счастья.

Ирина не приходит — тут всё верно и нет ничего удивительного. Она ещё молодец! Пришла в самый трудный час. И на том спасибо. Теперь же... Ну что ж, они чужие, и ему нечего больше ожидать.

Со службы приходили редко — и на сослуживцев не обижался. Не было среди них ни приятелей, ни друзей. Он и на службе, как дома: был ко всем холоден, нёс себя высоко и частенько срывался на крик, бросал в лицо людям обидные слова. Шофёру, опоздавшему к подъезду на несколько минут, однажды сказал: «В другой раз можете совсем не приезжать».

Как ещё его терпели люди?

В первый же день, когда он поднялся и без посторонней помощи гулял по коридору, к нему явился главный инженер. Рассказал о больших переменах: заводы акционируют, рабочих увольняют. В конторах какие-то иностранцы. Чего замышляют — неизвестно.

Перешли в холл для гостей. Главный продолжал:

— Нас, инженеров и техников, сокращают. Я теперь на рынке, помогаю азикам продавать картошку.

— Азики? Кто такие — азики?

— Азербайджанцы. Почти все питерские рынки захватили. Цены диктуют, шкуру дерут.

— А народ?

— Какой народ?

— Ну, люди. Питерцы?..

— Питерцы? Их будто и нет. Народ он... безмолвствует.

Когда к Очкину пришёл Грачёв, сказал ему:

— Я теперь никто. Как это выразился Островский в какой-то своей драме, птицы не имеют денег, а ничего — живут.

Константин посмотрел на Очкина и улыбнулся. Смотрел неотрывно, доверчиво, открыто.

— Костя! Ты зачем ко мне ходишь? Ну что я тебе?

— Ты, Игнатьич, опять за своё — зачем да почему. Ну, откуда мне знать — почему? Ты сейчас слабый, как дитя.

— Да уж. Вышла со мной история. Но и то хорошо — не директор я теперь. Гора с плеч. Нервы никто мотать не будет. План, дисциплина...— пусть у других голова болит. Правда, и так можно сказать: крушение карьеры, падение...

— Я тоже падал. Однако, вишь — поднялся.

— У тебя всё проще: бутылка, драки...

— Оно, конечно, просто, да не совсем. Чем была не карьера! На самую верхушку человеческой славы забирался.

— Ах, да... про твое чемпионство забыл. Болезнь память отшибла. Но ты отдушину нашёл — в вине горе утопил.

— Вино прежде падения ко мне прилепилось. Оно-то и потащило в пропасть. С тобой та же история! Вино и тебе разум помрачило. Совесть ты водкой приглушил. Пил-то побольше моего. И подольше. Совесть-то и притомилась.

— Ну, пошёл воспитывать. Статей начитался.

— Статьи учёные люди пишут.

— Шарлатаны — тоже.

— Случается, и шарлатаны. Но чаще — учёный люд, те, кому сказать есть что и кто не только о себе печётся. Я про вино уйму статей прочёл. И сейчас вот — видишь... в библиотеке был. Вот они, выписки из статей, книг, брошюр.

— Зачем они тебе?

— Лекцию готовлю для студентов. Бурлов предложил.

— Тебе?

— Да, мне.

— Но ведь ты сам недавно...

— Потому и предлагает профессор. Он вступительное слово обо мне скажет. Вот, мол, друзья хорошие, недавно сей молодец и сам зашибал, а теперь он, можно сказать, с того света явился.

Очкин взял у Грачёва папку с журналами, стал листать.

— Бюллетени ВОЗ...

— Да, Всемирная организация здравоохранения. По совету Бурлова штудировал. Тут сведения не только одной нашей науки, но и зарубежных. Хочешь, на пару дней оставлю тебе?

— Поздно, Костя, трезвенника из меня делать. Да и к чему? Мне теперь без вина не обойтись. Жизнь меня круто качнула, к рюмке пуще прежнего потянуло. Ты бы мне коньячку принес. Впрочем, ладно, погожу с этим. Оставь папку, посмотрю на досуге. Раньше-то я статей о пьянстве не читал.

Сначала Очкин читал выписки без разбора — на глаза попала, прочёл.

Эсхин — древнегреческий оратор — сказал:

«Опьянение показывает душу человека, как зеркало отражает его тело».

Невольно приходили на ум комментарии: «Ну, да — понятное дело: под воздействием вина беседа идёт веселее. Мы, деловые люди, к примеру, затем и пьём. Легче договориться. К тому ж, души навстречу друг другу раскрываются — ты ему расскажешь свои тайны, он — тебе. Мудрец Эсхин верно подметил. Впрочем, наш русский простой народ об этом же говорит: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

А вот длинная цитата из «Отверженных» Виктора Гюго: