Судьба чемпиона

Сучёчик — словцо непонятное, видно, из новых, из тех, что появились за время отсутствия Грачёва, но Косте и не надо понимать слова; по мольбе, дрожащей в голосе, по трагически-скорбным глазам — по всему виду, жалкому, просящему он мог заключить: отказать Георгию нельзя. Слишком это будет жестоко.

Да, Георгий хотел выпить. Выпить вдвоём с Грачёвым. Ни с кем не делить драгоценной влаги, никому не уступить капли.

Пьяница может быть широким и щедрым, он под хмельную руку отдаст вам целый мир, но за крошечную рюмку водки готов зарезать друга.

Назаренку грубо оттолкнул Вася, бывший мясник, детина с красным лицом, толстой могучей шеей. Вцепился пятернёй в плечо Грачёва, грубо, с присвистом бубнил:

— Чимпион! Расколись на бутылку! Ну, покажи характер!

При слове «чимпион» кровь ударила в виски Грачёва. Вспомнил, как пьяный бил себя в грудь, кричал: «Я чемпион мира! Чемпион! — слышите вы, пьяная шелупонь!»

Только в состоянии опьянения мог он бахвалиться своим прошлым. «Нет, нет! — твердил он теперь.— Мне незачем тут появляться. Совестно и противно. Тут всё тебя унижает, топчет в грязь, равняет с ними».

Братия напирала. Алкаши имеют чутьё старых волков, они за версту чуют поживу, каким-то внутренним зрением пронизывают насквозь карманы и видят там ветхий истершийся рублишко, и уж тем более десятку-другую.

— Ладно, ребята. Дам вам на пиво.

Достал кошелёк, стал отсчитывать деньги: по рублю на человека.

— Вам трояк — на троих. А вам вот на всех, на пятерых.

Повернулся к Назаренко:

— И мы с тобой, Георгий, выпьем пива.

Пятерых с пятеркой как ветром сдуло. Георгий тоже метнулся за пивом, а трое, получив трешку, ещё теснее обступили Костю, молча, заискивающе смотрели в глаза.

— Ну, чего вам?

— Пиво — сам знаешь: вода! Кинь ещё трояк. Бутыль купим и колбаски. Третий день маковой росинки во рту не держали.

Костя дал им десятку.

— Это вам пообедать.

Впрочем, тут же подумал: на всё купят водки. Так уж они устроены: ничего в свете не знают лучше зелёной, сорокаградусной. В ней всё утешение: и душе услада и желудку сытость.

Оставшись один, зашёл в бар. Это было внушительное сооружение. Его построили на площадке, где по свидетельству местных жителей собирались разбить для детей небольшой зелёный сквер. И с жестокой беспощадной иронией пустили по всему корпусу, словно ремень, зелёную полосу. Тут можно увидеть во всякое время, в особенности же вечером, одну и ту же картину: в полумраке, у бесконечно тянущихся в разные концы стоек, толпятся мужчины,— как правило, средних лет,— почти все строители. Их много; шипение автоматов, резкие окрики разливальщиков, неясный гул пьяной болтовни стоит под низким, чуть освещённым потолком. И нет тут окон, и тусклый свет электрических лампочек слабо золотит хмурые лица. Люди пьют. Они пьют в рабочее время, в короткие часы перерывов на обед, в дни выходных и во время отпуска. Рядом строятся важнейшие объекты: вычислительный центр, телефонная станция, фабрика сверхчистых полупроводников. Корпуса этажей возводят люди, приехавшие из деревень, бросившие там землю, скот, дома. Строят и пьют; вернее будет сказать: пьют и строят.

Человек выходит отсюда, как моряк с корабля, вернувшегося из дальнего плавания: он ещё не отвык от морской качки, зыбкой кажется ему земля; незримые волны колеблют, шибают беднягу из стороны в сторону. Он подвигается медленно, раскинув руки — вот ещё один удар волны, ещё... Человек хватается за стенку. Теперь он похож на младенца, делающего первые шаги. Как тут не вспомнить поэта:

Сочится самогон во взгляде,

Ну что смешнее может быть,

Когда сорокалетний дядя

По стенке учится ходить.

В углу за столиком освободилось место, и Грачёв занял его, намереваясь здесь, в закутке, посидеть несколько минут, посмотреть на людей, толкущихся у стоек, столов и ничего, кроме бутылки и пивной кружки, не желающих видеть. И в тот же момент к нему сбоку, с кружкой пива, с кусочками колбасы на бумажной тарелочке пристроился Георгий. Он жался к Косте, горячо дышал в ухо, молил:

— Костя! Бутылочку! К пиву да ещё косушку. Соорудим ёршик — вот славно будет!

Грачёв мягко отстранил Георгия, заглянул в глаза бывшего приятеля. Ещё недавно Георгий был молод, здоров и красив, у него счастливо складывалась жизнь, была хорошая работа, квартира, жена, дочь и сын. Грачёв и теперь помнит его пьяные откровения, в подробностях знает жизнь — и даже детство, юность, все мечты и взлеты — и так же зримо, во всех деталях, помнит все перипетии его алкогольной драмы. Ещё вначале, когда Грачёв только что приступил к строительству дачи Очкина и явился в этот бар впервые, видел, как молодая женщина, хорошо одетая и красивая, и с ней мальчик тянули за рукав Георгия, просили:

— Пойдем домой! Леночка заболела, зовёт тебя...

Мальчик плакал:

— Папк, прошу тебя. Мне стыдно от ребят в школе.

— Ах, стыдно! — заорал Георгий.— Пошёл вон, щенок!

Замахнулся, хотел ударить. Грачёв удержал. Женщина с мальчиком ушли, а Георгий сел на камень у бара, обхватил голову руками, застонал. Он был слегка пьян, горько плакал. Грачёву, которого никогда не видел раньше, говорил: