Судьба

и опять тишина на лице.

Перед ним девчонка стоит,

чуть скуластая на лицо.

С округлого лба назад

волос зачесан гладко,

из опушки густых ресниц

черный умнейший глаз

по-птичьи глядит на вас.

Пред сержантом лежит альбом

сочнейшей раскраски —

был он девчонкой сотворен

из упаковочной бумаги.

И утверждался па листе,

как солнце палевое, Пушкин.

Из глин цветных

так вылепляет русский

своих славян богатырей,

их красит огненною краской

и золотит одежды их,

потом внутри жилищ своих

их на комод старинный ставит.

И Пушкин в пестряди цветной

был как герой прекрасной сказки.

В солдатской кофте на плечах

девчонка, голову подняв,

сказала басом у стола:

«На героиню я

приехала учиться!»

И сжался рот

в рябиновый плод

на дерзостном лице, —

она не скажет про себя,

как без билета, затаясь,

она запряталась под лавку

и скрылась с контролерских глаз…

А сержант и без слов

понял ее беду,

и, бережно касаяся листов,

девчонки он закрыл альбом, —

и стало добрым строгое лицо.

— Есть хочешь, девонька? —

сказал сержант

и встал.

За дверью кто-то ложками бренчал…

был воздух хлебом напоен.

Северный вокзал

1950

ЧЕСНОК

Очень вкусен

горный чеснок

в мае.

И я пошла за ним

в горы.

На склонах лежали

знаменами маки.

Навстречу бежали

широколунные киргизята

с охапками красных тюльпанов.

Шли чинно,

рукой подперев на плечах

горизонты ,

за водой к роднику

молодые киргизки.

Из-под шелковых шалей

на длинные косы

сыпали блики

пунцовые маки.

А на самой высокой вершине,

над смертью и жизнью,

стоял длинноухий,

стоял черноокий

осел,

упираясь

копытцами в камни.

И мне стало забавно.

Обычно душа моя

в тяжелое время

старалась забраться

поглубже в путь сердца

и тихо сидеть там.

Но животное было

так тонко

очерчено умной природой,

так мудро

водило ушами

па фоне огромного

синего неба,

а чеснок

так едуч

и так сладок,

что миг этот чудный

осветил мои мысли

и мозг мой,

и все стало просто…

1944

ОСЕНЬ У СНЕГОВЫХ ВЕРШИН

Каждый день,

возвращаясь с обедом,

я мимо горы прохожу.

Удивляет меня она.

На вершине ее кишлак —

и ни заборов,

ни стен,

ни оград

вокруг его жилищ не стоит —

ни единого дерева нет,

ни куста,

и со всех горизонтов

дуют ветры, —

дрогнут на небе

серые тучи

и, лапы раскинув,

и пасти разинув,

и выгнув пластами

звериную спину,

рушатся с неба

на склоны горы,

кибитки киргизов

сглотнув на пути.

И когда на вершине хмарь —

в котловине у нас

дождь,

или гроза,

или слякотно сеет крупа…

И думаю я:

как же выдержала высь?

«К моим дверям…»

К моим дверям

спускался склон горы,

весь бурый

и колючий,

И тонкая ослиная дорога

из белой пыли

устремилась ввысь, —

то пряталась в тени,

то поднималась вновь,

лиловая от сени облаков…

Два башмака

стоят у нашего порога —

прекраснейшие из башмаков людских,—

пожалуй, больше б им пристало

названье: корабли,

так велики обширные носки,

и задники прочны,

и расстоянье меж бортами

просторно и удобно для ноги,

и шерсть козлиная легла на стельки.

И я сама в нехоженых краях

шла, не боясь,

за кожаными башмаками:

великолепно в них шагал тогда

мой милый друг,

О, мои возлюбленный

из молодости нашей!

И множество земель

мы вместе исходили,

и разные мы слышали языки,

и горе видели,

и победили горе,

и утренние радостные страны

ложились в красках на мои листы.

ПИСЬМО НЕОТПРАВЛЕННОЕ

Где же ты?

Сколько писем

писать еще?

И ответа, как благовести,

ждать.

Ждать от тебя ответа?

Если бы сто рук

имела я,

все бы травы

я перебрала,

сосчитала бы пыль земли,

увидела бы очи твои.

Но, может, ты

не в траве лежишь?

Иль беркут склевал

глаза твои

и синицы кудри

с твоей головы

на гнезда птенцам

унесли?

Нет!

Это думы мои

черные по ночам.

Не коснется секира тебя,

не испепелит чужой огонь,

чернорукий фашист

не подымет ладонь

в золотое лицо твое!

Да охранит тебя от врага

большая любовь моя!

Дождь барабанит по крыше,

темная ночь за окном,

и опять пауками мысли

выползают из темных углов.

Господи,

был бы хоть ты!

Думы свои

я сожму в кулаки,

вырасту до небес.

И в величии слез пред людьми

свитки горя расстелю:

читайте, люди,

сердце мое —

зеркало ваших бед!

За окном редеет рассвет,

на гудок шахтеры идут.

Надо мне на смену идти.

Встаю.

«…и тише, генералы и адмиралы…»

…и тише, генералы и адмиралы,

пробуйте ваши бомбы,

ваши запаянные в сталь Везувии!

Вы мешаете думать,

как вырастить лучше

высокие кроны,

и прочные корни,

и нежные чаши

на тонких стеблях.

«Не пропускай, читатель…»

Не пропускай, читатель,

мимо глаз

людей, чей рысий взгляд

меж лиц, покоем осененных,

вдруг промелькнет, —

как острие клыка.

В МЕТРО

Есть станции метро —

из мрамора и стали,

заполненная воздухом

цветным.

В ней русские мечты

исполнены на сводах —

в изображенье яблок золотых.

И полевой цветок резьбой

на мраморе сквозит.

И лист дубовый в бронзовых

венках

мозаику венчает на стенах.

И сами люди,

что в метро вошли,

преображаются в движенье,

сияя круглыми зрачками,

добреют лицами они.

И вот от входа на лестницу белую

медленно сходят двое;

он шел, как будто раздвигая

потоки воздуха плечом,

одежды синей прочной

ткани

его сурово одевали,

и только льдистого свеченья

откинут белый воротник,

как примечательность здоровья

и свежести душевных сил.

И чуб, как кисть овса,

лежит.

И маргаритка из кармана,

как орден юности, блестит.