Суд скорый... И жизнью, и смертью

Кирпичные стены вздымались на два и три этажа. Выше всех домов — красное кирпичное угрюмое здание тюрьмы за глухим кирпичным же забором, с темными, слепыми окнами, таинственная и пугающая. Там, по слухам, сидели жестокие и злые убийцы. Мог ли думать тогда Иван, что именно за этими высоченными стенами, с караульными шатровыми вышками по углам, с полосатой будкой у тяжелых ворот, закончится его недолгая — до сорока не дотянул! — жизнь.

Его, мальчишку, поражал и как магнитом тянул к себе и рынок, бушевавший людским половодьем, — на уфимские базары и ярмарки съезжались и русские и башкиры чуть ли не за сотни верст.

Мычали коровы, нетерпеливо ржали и бились у коновязей и в загонах разномастные кони, блеяли тысячи овец, и словно дымились на ветру горы овечьей белой и черной шерсти.

Крепостными башнями громоздились тысячи мешков с зерном и мукой. Поражали ряды ларьков и лавок, заваленные красиво расшитыми кошмами и отделанными серебром седлами, увешанные синими и розовыми шелковыми косоворотками и кофтами и цветастыми шалями, уставленные блестящими, как зеркала, лаковыми сапожками. Звенели уздечки и серебряные мониста, визжали на точилах иступившиеся клинки, гнусаво выпрашивали подачки калеки и нищие.

А у кабаков гудел пьяный гвалт и кружились разноцветные карусели, и пели шарманки про любовь и разлуку, и вспыхивали жестокие ножевые драки башкиров с русскими мужиками…

Видел там Иван несколько раз и братьев Ховриных, избивших когда-то его бабку, и надменного Бушматбая, высоко сидевшего в седле и похожего на хищную птицу, косящую свысока острым карим глазом в толпу… «Ну, погодите, — думал, сжимая кулаки, Иван, — погодите, будет и на нашей улице праздник. Настанет и наш час. За все заплатите…»

Зачем все это вспоминается? Зачем?

Якутов останавливается посреди камеры и, закрыв глаза, вдруг отчетливо видит перед собой седоусое, усталое, иссеченное мелкими морщинами лицо председателя суда. Стоячий воротник шитого золотом мундира подпирает щеки, левая — нервно подергивается, а глаза — светлые и прозрачные.

«Произносили ли вы, обвиняемый Якутов, перед толпой мастеровых речи, призывающие к свержению его императорского величества, государя Николая Александровича?»

Прежде, чем ответить, Якутов секунду всматривается в равнодушное и бесцветное лицо царя на портрете, в полковничий мундир с блестящими пуговицами, на каждой из которых двуглавый орел.

В стекле портрета тускло отражаются обнаженные клинки стоящих по бокам Якутова стражей: даже здесь, даже в наручниках, он страшен им…

Рядом с председателем недовольно морщится, поглядывая сквозь пенсне, капитан, — тонкие длинные пальцы барабанят по зелёному сукну, по крышке лежащего рядом серебряного, с монограммой портсигара.

«Вы оглохли, подсудимый?! — резко спрашивает он. — Вы слышали вопрос господина председательствующего?»

«Что им сказать? Что они знают о моей и моих товарищей жизни? Разве видел этот капитан с бородкой, подстриженный «под самодержца», как от взорвавшегося паровозного котла тащили на рогожке изуродованного, превращенного в кровавое месиво Шарафа? Разве стоял он над посиневшим трупиком первого своего ребенка, умершего в дни забастовки от голодухи?»

«Вас спрашивают!» — визгливо кричит, ударяя кулаком по столу, третий член судилища, худой и черный, похожий на старика Ховрина. И клинки шашек в руках солдат вздрагивают от его крика.

Срываясь с голоса, Якутов тоже кричит в ответ:

«Да, произносил! Произносил! Потому что…»

«Молчать!»

…Пять шагов к двери, навстречу «волчку», пять — к стене. И взгляд снова тянется к зарешеченному высокому окошку, за которым скоро займется последний в твоей жизни день.

Якутов долго стоит и смотрит вверх, — звезды стали тусклее и мельче…

Если бы подпрыгнуть и уцепиться обеими руками за прутья решетки, подтянуться — может быть, удалось бы увидеть и домишко, где живет семья, и тот серый дом на углу Тюремной и Жандармской, где он семь лет назад бывал у Крупской и куда два раза заезжал ее муж, Ульянов.

Как это Ульянов тогда смеялся над Надеждой Константиновной за ее жилье: «Угол Тюремной и Жандармской, Надюша? Гм-м! А знаешь, ведь самое подходящее для тебя место! А?»

Интересно, удалось ли Ульянову избежать жандармских когтей, ведь в пятом он был в самой гуще драки.

Пять шагов, пять шагов, пять шагов…

«Жалеешь о сделанном, Якутов? — Он резко останавливается у стены. — Нет, ни о чем не жалею, ни о чем… И если бы все начинать сызнова, ни шагу не сделал бы в сторону, не отступил. Ведь не только за свою долю боролся. Хотя и за свою тоже! Ведь вон их четверо осталось у Наташки на руках, — старшему Ванюшке, самому смышленому, недавно стукнуло тринадцать».

Может, изловчилась как-нибудь Наташка, может, испекла на рождение сына пирожок с капустой или там с солеными грибками! И сидели они нынче вечером все вместе за столом и поминали сгинувшего, как сквозь землю провалившегося батьку, и не знают, что он тут вот, рядом, рукой подать.