Суд праведный

Присяжный поверенный расхохотался, представив лицо своей бывшей домохозяйки, молодой вдовы томского купца средней руки, которая так и не смогла привыкнуть к тому, что ее уважаемого квартиранта посещают столь разные и столь странные люди, а среди них даже мужики.

— Адрес-то хоть дала?

— Довольно быстро, — кивнул Высич. — Слушай, Цицерон, что это ты решил сменить место жительства? Да еще на такую глушь?

— За Новониколаевском, друг мой, большое будущее, — покачал головой Озиридов. — Думаешь, случайно половина колыванских купцов сюда перебралась? Да и томские открывают здесь свои конторы. Выгоды географического положения, мой друг, узел железнодорожных и водных путей. Даже доверенный Саввы Морозова уже приезжал участки под фабрику смотреть. А ты говоришь, глушь!

Высич хмыкнул:

— Гляжу, тебе не чужд патриотизм.

— А что предосудительного в патриотизме? — удивился Озиридов. — Наша Сибирь давным-давно созрела для самостоятельности. Хватит ей быть колонией, которую грабят все, кому не лень. Почитай-ка работы Ядринцева. Умный человек, есть смысл подумать над его словами.

— Областниками увлекся?

— Не увлекся. Убедили. Уверен, придет день, Сибирь будет процветать и без России.

— Ох, далек тот день, — вздохнул Высич. — Есть ведь и другие суждения….

— Ну да, ты скажешь сейчас — марксизм! — покачал головой Озиридов. — Наверное, сам к эсдекам примкнул. Так? Странно… Насколько я знаю, народовольцы не очень жалуют рабочий класс, а в ссылку ныне идет в основном улица. Ты же сам утверждал когда-то: только интеллигенция, только она может поднять народ на борьбу, разрушить дикую, давно прогнившую систему.

— А рабочий класс, это что — дурное общество?

— Оставь, — отмахнулся Озиридов. — Тоже мне, рабочий класс! Мы уже на крестьянах убедились, чем, собственно, является так называемый народ. Пошли к нему с распростертыми объятиями, а он-то, народ, нам и по мордасам! А заодно и приставу подскажет тот же народ, чем его «политики» потчуют. Вот возьми нашего общего знакомого Симантовского… Весь кипел, помнишь? Искал, учительствовал, просвещал народ, а что в итоге? Разочарование. Сидит, как сыч, тут неподалеку в Сотниково, горькую пьет, потому что ничего другого ему больше и не надо. Вот оно чем оборачивается, это хождение в народ. Трясущимися руками и пустотой в глазах.

— Встречал я на высылке и других, — возразил Высич. — Поверь мне, есть много людей, отлично знающих, что они будут делать завтра.

— Да уж! — усмехнулся Озиридов. — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, наша сила, наша воля, наша власть…» Слышали, начитались господ Минских. Кое-кто уже договорился и до заключения позорного мира с япошками. Это же надо! Желать поражения собственной армии!

— Не армии, — спокойно возразил Высич. — Царизму! Ты что, не понимаешь, кому нужна эта война? Старый испытанный способ спустить пар в котлах.

— А Япония? — загорячился Озиридов. — Ее аппетиты? Ей дай волю, она всю Сибирь у России оттяпает! В нашем поражении заинтересованы, прежде всего, англичане. Они исподтишка следят за происходящим да тех же япошек на нас и науськивают… Что? Твои эсдеки туда же?

— Мои эксдеки, Ромуальд, помнят солдат, павших в Маньчжурии… — уже суховато заметил Высич. — Это господа либералы, радеющие о русском мужике…

— Всё! Брейк! — перебил его опомнившийся Озиридов. И даже рассмеялся: — Давай лучше чай пить, Валерий! Мы же не для споров встретились! Как ты жил все последние годы?

2

Над Сотниково, разгоняя некрепкую утреннюю тишину, неслись басовитые звуки большого колокола, сопровождаемые разноголосым перезвоном колоколов поменьше. Терентий Ёлкин, перекрестившись, шагнул под сумрачные, ладаном пахнущие своды церкви. Минуя Маркела Ипатьича Зыкова, дернул бороденкой, поклонился, встал неподалеку. Зыков, не спуская глаз с алтаря, чуть заметно кивнул в ответ. Колокола стихли, и перед сотниковцами, тесно заполнившими церковь, появился отец Фока в фелони, поблескивающей серебряными и золотыми нитями. В стихаре шел за ним следом седогривый пожилой дьяк.

Ёлкин с благоговением следил за ходом службы. Когда дьякон, передав батюшке кадило, густо затянул: «Благосла-а-ави, владыко-о-о!», у Терентия по спине побежали мурашки. Нельзя сказать, чтобы Ёлкин очень уж почитал веру, но церковная служба всегда вгоняла его в трепет, заставляя задумываться над собственными прегрешениями. И сейчас, тяжело вздохнув, он незаметно скосил глаза на окладистую бороду смиренно замершего Маркела Ипатьевича и на его присмиревших сыновей.

— Отврати лице Твое от грех моих и все беззакония моя очисти, — басом тянул отец Фока. — Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего…

Отец Фока тянул и тянул низким басом, а Терентию всё казалось, что заполнившие церковь односельчане не спускают с него внимательных глаз. Он даже шею в плечи втянул, наклонив голову как можно ниже. Наконец служба закончилась.