Суд офицерской чести

После окончания училища Кравец прибыл в политический отдел авиации округа за распределением. Вопреки собственным ожиданиям, попал служить не в Челябинск, а в авиационный арсенал, расположенный в глухих вятских лесах. Сроку на сборы и прибытие в часть дали всего три дня. Надо было успеть и за женой заехать к тёще, и контейнер с нехитрыми лейтенантскими пожитками отправить к новому месту службы. Чтобы уложиться вовремя, он решил добираться до Кургана самолётом.

С воздушным транспортом взаимоотношения у него были непростыми, если не сказать – отвратительными. В детстве летал на самолетах дважды: к родственникам в Фергану и обратно. И оба перелёта сопровождались… гигиеническими пакетами при взлёте и посадке. В КВАПУ курсанты на самолётах не летали. «Авиационная составляющая» обучения сводилась к теории, где были и конструкция летательных аппаратов, и аэродинамика, и авиационное вооружение. Ведь готовили их как политработников для наземных частей ВВС. Словом,

Полюбила летчика,
Думала: летает,
А пришла на аэродром –
Поле подметает.

Но ситуация, в общем, складывалась неприглядная: лейтенант в парадном авиационном мундире – и вдруг в самолете облюётся! Это же позор на все Военно-воздушные силы!

Запятнать честь мундира (в прямом и в переносном смысле) Кравец себе позволить не мог. Потому запасся «Аэроном». Пока ожидал посадки, проглотил две таблетки, в самолете – от страха опарафиниться – одну за другой съел остальные.

По трапу спустился, как пьяный. Едва добрался до тёщиной квартиры. Тамара, посмотрев на него, спросила:

– Ты где так наклюкался?

Кравец, с трудом подбирая слова, объяснил ситуацию. Жена с тёщей засуетились, стали промывать ему желудок, но «Аэрон» уже сделал свое дело. В голове у Кравца мир перевернулся. Лица у тещи и Тамары раздулись и исказились, как в кривом зеркале. Собственные руки казались худыми и длинными, ноги, напротив, короткими и слоноподобными. Речь стала бессвязной, движения нескоординированными. Он совсем потерял ощущение времени.

В таком состоянии, пугая домочадцев, находился почти двое суток. Упаковывать и отправлять контейнер пришлось родственникам. На третьи сутки Кравцу как-то сразу полегчало, и время с пространством вернулись в привычные измерения.

…В Ханкале после наркоза он долго приходил в себя. Сознание, едва вернувшись, привело с собой боль. Ему вкололи обезболивающее, и он снова впал в беспамятство. Провалы и проблески сознания несколько раз сменяли друг друга так, что уже трудно было определить, где реальность, где чёрная пустота, где галлюцинации.

Кравцу мерещилось, что рядом сидит мать и монотонно уговаривает:

– Сходи в церковь, сынок, покрестись. Сходи в церковь, сынок. Сходи…

То вдруг он оказывался в бане с проститутками и у всех у них Тамаркино лицо с яркой раскраской, как у индейца, вступившего на тропу войны. Все они похотливо крутили задами, липли к нему. Тела у шлюх были противные: рыхлые и потные, но Кравцу хотелось обладать ими… Неожиданно по потолку спускался Шалов, иссиня-чёрный, как негр из Сомали. Он потрясал перед Кравцом пачкой долларов и вещал скрипучим голосом:

– Итс э син! Это грех!

Кравец снова превращался в курсанта в выездном карауле. Мэсел в белом, прожжённом на груди полушубке продавал уголовнику Валере трупы солдат. Они торговались, словно на базаре. Валера синими – в наколках – руками доставал из ящиков снайперские винтовки, щёлкал затвором и совал их почему-то Кравцу, приговаривая с мэселовской интонацией:

– Тут три «тонны»! Тут три «тонны»! Тут-тут-тут!

Тук-тук-тук… – стучали колёса.

– У-у-у-у! – надсадно гудел тепловоз.

С таким же воем проносились над составом снаряды «Града». И опять появлялась мама:

– А-а-аа-ааа, а-а-аа-ааа, – тихо баюкала она его, совсем маленького, голого, со смешным сморщенным красным личиком и куском пластыря на животе…

– А-а-а, – стонал он в бреду, пытаясь сорвать с груди повязку.

– Тише, тише, родной. Потерпи, потерпи, – уговаривал его мягкий голос. – Всё будет хорошо, Сашенька…

Кто же так звал его? Почему этот голос кажется таким знакомым?

С потолка опять спускался негр Шалов. На этот раз он был в форме советского подполковника:

– Уви олвиз гет бэк: мы всегда возвращаемся, – говорил он зловеще и приказывал Кравцу: – Твоя полка верхняя, сбоку, у туалета! Гы-гы! У-у-у! – гудел он, как локомотив, и лез обратно на потолок.

Над Кравцом нависало лицо-солнце:

– Та-ня, Та-ня, – по складам, как первоклассник, читал он огненную надпись, вспыхнувшую перед ним.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спрашивали по-детски припухлые губы.

Маленький мальчик с лицом Мэсела запрыгивал на колени Кравцу и, дёргая его за отросшую бороду, требовал:

– Дядя курсант, расскажи сказку! Дядя курсант, сказку-у-у хочу-у-у!

– У-у-у! – пролетали над головой эРэСы.

– У-у-у! – гудел тепловоз.

Тьма окутала Кравца. Глухая, непроглядная. Она длилась вечность или больше. Он понимал: тьма владеет всем. Она вбирает в себя и пространство, и время. Она и есть соединение их. И эта тьма – всё, что ему осталось.