Суд офицерской чести

«Что будет с мамой?..» – Кравцу представилось, будто уже осуждённым сидит он в Челябинском СИЗО, а мать выстаивает длиннющую очередь к окошку, где принимают передачи. Стоять ей трудно. Она сутулится и опирается на палочку. На палочке же висит сетка с печеньем и пачками «Беломора», который знающие люди посоветовали купить для того, чтобы сына не обижали паханы. Вокруг матери толкутся чужие люди. Кто-то плачет, кто-то хорохорится и зубоскалит по поводу тюряги и вертухаев, кто-то ругает всех и вся, на чём свет стоит. Мать прячет глаза. Ей стыдно находиться здесь. Стыдно, что не смогла воспитать сына настоящим советским гражданином, достойным членом общества. «Это всё потому, что растила Сашу одна, без мужской руки, – укоряет она себя. – Вот и вырос безотцовщиной, уголовником!» Наконец подходит её очередь, и мать называет его фамилию и протягивает кошёлку в оконце. Охранник со злым лицом, заглянув в список, возвращает ей сетку: «Заключённому Кравцу, осуждённому за преступление в карауле, передачи не полагаются!» Мать рыдает и, прихрамывая, ковыляет на остановку…

Кравец усилием воли остановил разыгравшееся воображение: «Что это я разнылся, ведь пока еще ничего подобного не случилось! А если не случилось до сих пор, значит, и не случится вовсе!»

Вернувшееся здравомыслие потребовало немедленных действий. «Перво-наперво, – решил он, – надо привести в чувство Мэсела. Тогда я буду не один. Вдвоём мы сумеем как-нибудь продержаться, пока не отыщутся Шалов и Юрка. Но как заставить Мэсела прийти в себя? Устрою-ка ему вытрезвитель…»

Он распахнул до конца дверь теплушки и ушёл в караулку, оставив Мэсела на полу в «предбаннике». Мысль о том, что он может спьяну просто вывалиться из вагона, как-то не пришла в голову.

2

Иногда кажется, что время обретает плотность и вес – становится осязаемым, тяжёлым и густым. Иногда же его просто не ощущаешь, как воздух, которым дышишь. Вот так, когда бежишь кросс на три километра с полной выкладкой, вдохи-выдохи становятся судорожными, ноги ватными, глаза заливает едкий пот, в голове гулко отдаётся каждое движение, и только усилием воли приказываешь себе: бежать! Но мышцы не повинуются, заставляют перейти на шаг, а то и вовсе остановиться. Единственный выход в такой момент – победить собственную немощь и терпеть до второго дыхания.

Когда Кравец остался в караульном помещении наедине с собой, стрелки на его «Командирских» как будто зависли. Словно кто-то невидимый ухватился за них и не давал двигаться вперёд. Стрелки, казалось, отражают его настроение. Чем тяжелее на душе, тем свинцовее становятся они. Чтобы привести в порядок чувства, ему пришлось сделать волевое усилие и заставить себя заняться чем-нибудь позитивным.

Он раскрыл блокнот и попробовал написать стихи. Получилось выспренно и не адекватно ситуации:

Опять гудок по нервам бьёт –
Мы третий день в пути…
Лети, наш паровоз, вперёд,
Лети, лети, лети!
Колёсный стук, как метроном,
И не видать ни зги.
Давно пора забыться сном
И скинуть сапоги.
На грубых нарах крепко спят
Товарищи-друзья…
А я не сплю, несу наряд –
Нельзя мне спать, нельзя!

Слова про товарищей-друзей, крепко спящих рядом, у самого Кравца вызвали усмешку. Нет рядом никого. Мэсел – в «предбаннике», а не на нарах. Да и какой он друг? Впрочем, после всего пережитого Лёньку вполне можно считать товарищем, и даже боевым. А вот где настоящий друг – Юрка? Снова встрепенулась тревога: «Если Захаров не успел заскочить на подножку, то, в отличие от Шалова, он сейчас не возле станции, а где-то в заснеженном поле. Там уж точно негде спрятаться от ветра и не от кого ждать помощи!» Тут же кольнуло запоздалое раскаянье: ведь мог бы дождаться Юрку, вместе бы как-нибудь заскочили на какую-нибудь подножку или вместе бы отстали. А он, Кравец, бежал, даже не оглянулся, только о собственной шкуре и думал. С другой стороны, что случилось бы, если бы они отстали оба? Да ничего хорошего! Тогда и груз, и оружие оказались бы вовсе беззащитными. И Мэсел точно выпал бы по дороге…

От дальнейших размышлений Кравца отвлек шорох – будто мыши скребутся. Звук доносился из-за фанерной перегородки. Кравец распахнул дверь и увидел Мэсела, стоящего на карачках, безуспешно пытающегося подняться. Полоска света от керосиновой лампы высветила его белое лицо и посиневшие губы:

– Г-д-д-е я? П-па-че-му т-так х-хо-лод-но? – морзянкой выстучал он. – Г-д– д-е т-т-ут с-сор-тир?

Кравец обречённо вздохнул и поволок Мэсела за ящики. Когда тот облегчился, втащил его в караулку и уложил на нары. Накрыл полушубком и приказал:

– Спи! Скоро твоя смена… – потом вернулся в «предбанник» и затворил дверь теплушки – вагон уже основательно выстыл.