Суд над победителем

— А они знали твой адрес?… Ты ведь сам рассказывал, что вас перебрасывали с места на место…

Этот разговор продолжался еще с полчаса. Убеждая друга, что с его родными все в порядке, Шеллен был почти уверен, что мать, сестра и младший брат Вильгельма Гроппнера погибли. Теоретически мог спастись его отец — доцент-фольксштурмист, но, скорее всего, на ту ночь, как и многие, он отпросился у начальства, чтобы провести ее с семьей.

После этого случая Алекс приобрел шведско-немецкий разговорник, а также англо-шведский словарь и ежедневно заучивал по одной новой фразе и по нескольку новых слов. Одновременно он стал пристально интересоваться всей шведской прессой, которая только могла быть ему доступна. Однажды в газете «Дагенс нюхетер» он увидал фотографию британского «Ланкастера», на борту которого был отчетливо виден код «JO-Z». Плексигласовый колпак верхней пулеметной турели и остекление кабины пилотов закрывали куски брезента, из чего Шеллен сделал вывод, что самолет поврежден. Вооружившись карандашом и блокнотом, он с помощью словаря принялся переводить небольшую сопроводительную заметку и спустя час знал, что произошло с этим самолетом в конце апреля и почему он попал на страницы шведских газет. Оказывается, в ночь на 25 число «Ланкастер» из 463 эскадрильи RAAF [9], отправившись на бомбардировку норвежского нефтеперегонного завода близ Турнсберга, встретился с «Юнкерсом 88» из 3-й ночной истребительной эскадры. Между ними произошла пулеметная дуэль, стоившая немцам жизней всего экипажа, а британцам — ранения троих, включая пилота. Едва управляемый бомбардировщик вынужден был сесть на шведском летном поле Сатенас близ озера Вэнерн. Самолет вместе со всем экипажем интернировали, раненых отправили в госпиталь Лидкёпинга. В конце заметки сообщалось, что после окончания войны британский экипаж вернется на своем отремонтированном «Ланкастере» домой.

Алекс долго размышлял над прочитанным. Вот бы связаться с этими парнями, а еще лучше — съездить в Лидкёпинг! За пять минут разговора они бы поняли друг друга. Но как это сделать? Впрочем, к чему торопить события? На всякий случай он припрятал вырезку из газеты.

Многие материалы из шведских газет, таких как «Стокхольмс твидинген» или «Свенска дагбладет», проходили мимо него, так как он был не в состоянии переводить большие статьи и обращал внимание прежде всего на фотографии и заголовки. О летних дискуссиях в риксдаге, например, имевших к интернированным немцам самое непосредственное отношение, он так и не узнал. А потом премьер-министр Ханссон [10]попросил шведских газетчиков не распространяться на эту тему, и она до глубокой осени исчезла со страниц печати.

— Говорят, в августе, крайний срок — в сентябре, нас начнут отправлять в Шлезвиг и Северный Рейн-Вестфалию, — сказал как-то один из офицеров, стаскивая с себя в казарме сапоги.

— Мы слышим это уже не в первый раз, Пауль. Откуда сведения?

— Из надежных источников. Вы знаете фермера Нольхена? Моя бригада чинит ему крышу зерносклада, так вот его старшая дочь Рут замужем за крупным полицейским чином из Кристианстада. К октябрю все лагеря должны быть освобождены, и в первую очередь наш, потому что он летний. Всего почти три тысячи человек.

— А этот полицейский не в курсе, куда нас рассуют в Германии и отпустят ли там по домам?

— Это уже не их забота.

Однако прошли июнь, июль и подходил к концу август, а никаких подвижек в вопросе о переправке в Германию не наблюдалось. Впрочем, особенно это никого не беспокоило. Швеция, как нейтральное государство, удерживающее интернированный контингент одной из противоборствующих сторон, соблюдала все нормы и правила, прописанные в Конвенции. За эти месяцы Алекс отпустил бородку, сменил свой новенький в сущности ваффенрок и бриджи на шведскую штормовку и свободные парусиновые штаны оливково-зеленого цвета. На штормовку он нашил петлицы и неброские лейтенантские погоны из серого жгута, но кресты и колодки никогда не носил. Немецкий летный пуховик с меховым воротником он поменял на аналогичную совершенно новую английскую куртку с теплой подстежкой и четырьмя накладными плиссированными карманами, а за белую рубашку, прямые черные брюки и модные гражданские туфли, приобретенные им последовательно через разных людей, выложил чуть ли не все свое месячное денежное довольствие. Все эти обновы он не носил и никому не показывал, полагая, что для всего есть свой черед.

Он еще несколько раз писал отцу, подписываясь тем же, что и в первый раз, именем, и отправлял конверты проверенным уже способом. В своих письмах он просил отца никому о них не сообщать, намекая, что к сентябрю срок его контракта истечет и ситуация окончательно прояснится. Бедный отец! Что он должен был думать? И был ли он вообще еще жив?