Суд королевской скамьи, зал № 7

Бен очень сочувствовал чернокожим и считал, что коммунизм — единственное решение проблемы. Он много говорил о том времени, когда они получат равные права, и бейсболисты вроде Джоша Гибсона или Сэчела Пейджа смогут играть в высшей лиге, и в универмагах „Райс и Смит“ или „Уэлтон“ будут работать цветные продавцы, и они смогут обедать в тех же ресторанах, что и белые, и не будут обязаны занимать в автобусе только задние места, и их дети смогут учиться в школах для белых, и они смогут жить в белых кварталах. Тогда, в середине 30-х годов, во все это было трудновато поверить.

Я хорошо помню последний раз, когда я видел Бена.

Он склонился над моей кроватью и тронул меня за плечо, а потом прижал палец к губам и сказал шепотом, чтобы не разбудить папу с мамой:

— Я уезжаю, Эйб.

Я был совсем сонный и сначала ничего не понял. Я подумал, что он опять улетает на какую-нибудь ярмарку.

— Куда ты уезжаешь?

— Ты никому не скажешь?

— Никому.

— Я еду в Испанию.

— В Испанию?

— Воевать с Франко. Буду летчиком у республиканцев.

Кажется, я расплакался. Бен присел на край кровати и обнял меня.

— Не забудь, чему я тебя учил, — тебе это может пригодиться. Но в общем папа прав — занимайся своим писанием.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал, Бен.

— Надо, Эйб. Я должен как-то во всем этом участвовать.

Правда, странно, что я не мог плакать, когда узнал о смерти Бена? Хотел, но не мог. Это пришло только много позже, когда я решил написать книгу про своего брата Бена.

Я поступил в Университет Северной Каролины, потому что там был факультет журналистики, где читали лекции Томас Вулф и многие другие писатели. Там я мог претворить в жизнь обе свои главные мечты — писать и играть в бейсбол.

Я был единственным евреем в команде первокурсников, и можете быть уверены, что кто-нибудь постоянно пытался попасть мне мячом в ухо или поранить шипами бутсов. Тренировал команду один мужлан-неудачник, который так и не поднялся выше третьей лиги и даже табак не курил, а жевал, словно у себя в захолустье. Меня он невзлюбил. Он не говорил при мне ничего плохого про евреев, но того выражения, с каким он произносил „Эйби“, было вполне достаточно. Я был мишенью всех розыгрышей в раздевалке и слышал все оскорбительные замечания, которые отпускались якобы за глаза.