Суд и ошибка. Осторожно: яд!

– Этого не случится, – с полной в себе уверенностью улыбнулась миссис Фарроуэй.

Такой оптимизм весьма впечатлил мистера Тодхантера. Сам-то он считал суд прямой дорогой на виселицу, хотя и не мог сказать почему.

Лишь один вечер мистер Тодхантер выделил себе, чтобы немного развеяться. Пригласив сэра Эрнеста и леди Приттибой (мистер Читтервик был крайне занят), он посетил театр «Соверен», чтобы ознакомиться с пьесой и посмотреть, как играет Фелисити. К великому его негодованию оказалось, что свободных лож нет, лишь по счастливому стечению обстоятельств нашлось три места в партере: кто-то сдал билеты в самый последний момент. У мистера Тодхантера, который и не подумал загодя позвонить в театр и явился туда с гостями всего за пару минут до начала спектакля, сложилось впечатление, что отсутствие свободных лож есть следствие нераспорядительности, и в антракте он не преминул намекнуть на это мистеру Бадду. Мистер Бадд, однако, переполненный ликованием, поздравлениями и, надо признать, виски, вряд ли вслушивался в то, что там ему мямлил мистер Тодхантер.

Занавес закрылся в последний раз, и мистер Тодхантер счел необходимым извиниться перед своими гостями. Фелисити Фарроуэй играла хорошо, да, даже превосходно. Но пьеса, на взгляд мистера Тодхантера, была самая дрянная. Он искренне удивился, услышав, что его спутники с ним не согласны, и решил, что протестуют они из вежливости.

На следующее утро начался суд над Винсентом Палмером.

2

Судебное заседание началось с большой помпой. Предполагалось, что процесс продлится дней десять. Но на самом деле он закончился в восемь дней, с девятого по шестнадцатое декабря.

Защита с самого начала держалась уверенно. Обвинение, выдвинутое против подсудимого, было самого мрачного свойства, но, по общему ощущению, подвисало в воздухе. Обвинению недоставало улик. Даже тот факт, что из револьвера, принадлежащего Палмеру, недавно стреляли, не имел особого значения, поскольку не нашлось пули, чтобы подтвердить, что мисс Норвуд убита именно из этого оружия. Если бы пуля нашлась и удалось доказать, что она определенно вылетела не из револьвера Палмера, дело против него просто распалось бы (этот аргумент повторялся в прениях так часто, что порядком поднадоел мистеру Тодхантеру), но и при отсутствии таких конкретных улик в пользу защиты считалось, что и у обвинителей конкретных улик явно недостает.

Вопрос о том, должен или не должен предстать перед судом мистер Тодхантер, до последнего оставался нерешенным. Сам Палмер был категорически против. Зная, что невиновен, он не мог поверить в то, что ему и впрямь грозит обвинительный приговор, и не видел причин, по каким мистер Тодхантер ради него, Палмера, должен вдруг добровольно объявить себя убийцей. То есть, попросту говоря, мистер Палмер, который необъяснимым образом с первого взгляда невзлюбил мистера Тодхантера, заявил, что не желает принимать от него благодеяний, и вообще будь он проклят, если пойдет на это.

В целом адвокаты склонялись к тому же мнению. Было известно, что в полиции считали, что мистер Тодхантер подставляет себя ввиду идиотической степени альтруизма, и предвиделся непростой перекрестный допрос по этому поводу. Необходимо было учесть также тот эффект, который явление мистера Тодхантера может произвести на присяжных: те могли подумать, что положение защиты, видимо, крайне шатко, раз она предъявляет суду столь неправдоподобную историю. Ибо печальная правда состояла в том, что история мистера Тодхантера выглядела по-прежнему неправдоподобной, и менее убедительного свидетеля ей, чем мистер Тодхантер, надо было еще поискать. Более того, никто из адвокатов защиты не поверил в нее ни на минуту.

Следственно, в конце концов было решено, несмотря на неофициальные, но настоятельные советы сэра Эрнеста Приттибоя, не привлекать мистера Тодхантера к делу. В результате этот джентльмен, не вполне понимая, что он чувствует – досаду или облегчение, получил привилегированную возможность весь процесс просидеть в зале суда на скамье свидетелей.

Поначалу все шло гладко. Вступительная речь обвинителя отчетливо продемонстрировала всю слабость дела против Палмера, и генеральный прокурор, который лично вел дело, с такой очевидностью придерживался самых умеренных выражений, что из этого следовал только один вывод: он и сам не слишком убежден в виновности обвиняемого. Вплоть до того, как привели к присяге последнего свидетеля, перевес определенно был в сторону подсудимого.

А потом все пошло не туда. Сам Палмер оказался на редкость антипатичным свидетелем: грубым, высокомерным и упрямым. Мрачность, с которой он признал, что соперничал с собственным тестем за благосклонность покойной, презрение, с которым он отзывался о мисс Норвуд, явная перемена в отношении к ней (он говорил так, словно вспоминать о ней ему отвратительно), внезапные вспышки ярости в ответ на некоторые, особенно щекотливые вопросы, – все это с неизбежностью оттолкнуло присяжных.