Суббота в Лиссабоне (рассказы)

Примерно часа в два дня мы затормозили и остановились: у дороги стоял дом — то ли гостиница, то ли небольшой салунчик. Шофер постучал. На стук никто не вышел. Он долго грохал по двери, ругался. В конце концов появился маленький сонный человечек. Видимо, хозяин. Мы разбудили его. Прервали сиесту. Придумывая всякие мыслимые и немыслимые извинения, он пытался отделаться от нас. Но шофер был непреклонен. Не хотел пропустить обед. Хозяин отчаянно сопротивлялся… После долгих препирательств, после цветистых попреков с той и другой стороны нас наконец-то впустили. Мы прошли через патио — внутренний дворик, вымощенный разноцветными камешками. В низких широких кадках росли кактусы. Вошли в зал. Там было несколько столов, но ни единого посетителя. Вспомнилась история реб Нахмана Браславера [26]: про дворец в пустыне, где были накрыты столы для демонов.

Опять появился хозяин. Пошел будить кухарку. Снова попреки, стенания и препирательства. Та разбудила помощницу. Уже было три, а мы только заканчивали обед. Соня сказала: «Что поделаешь! Аргентина есть Аргентина».

Потом была долгая поездка на пароме — мы переправлялись через реку, широченную, как озеро. И вот мы приближаемся к цели нашего путешествия. Колышутся в знойном мареве хлеба, будто зеленое море перед нами. Пыль да пыль на дороге. Чем ближе к селению, тем больше пыли. Пастух на лошади — ковбой — гонит стадо коров. Дикими воплями подгоняет бычков, щелкает кнутом: тощие, облепленные грязью, и страх смерти в расширенных зрачках. Откуда они знают, что их гонят на бойню? Около дороги туша быка. Лишь кости остались да шкура. Вороны пытаются склевать остатки. На выгоне бык трудится над коровой. Он взобрался на нее, глаза навыкате, налились кровью. Торчат вперед рога.

Весь этот долгий день я не думал о приближении субботы. Но сейчас солнце клонилось к закату, и, как в детстве, явственно ощущалось ее присутствие. Припомнилось, как отец выпевал речитатив: «Сыны дома Израилева…», а мать произносила нараспев: «Бог Авраама, Бог Исаака…» Грусть и печаль овладели мною. Потом навалилась тоска. Я устал от любезностей и приставаний Сони. Отодвинулся. Мы проезжали мимо синагоги. На ней надпись: «Бейт Исраель» [27]. Ни огонька. Ни звука. Соня сказала: «Они тут все ассимилированные».

Добрались до гостиницы, где нам предстояло заночевать. В патио оказался бильярдный стол. А еще там были корзинки с рваными книгами. Какая-то женщина, по виду испанка, утюжила рубашку. По обеим сторонам внутреннего дворика двери вели в комнаты без окон. Наши комнаты оказались рядом. Я думал, нас встретят, но никого не было. Соня ушла переодеться. Я вышел в патио, помедлив у корзины с книгами. Боже милостивый! Сколько же тут книг на идиш. И почти на каждой — библиотечный штамп. Смеркалось. Я с трудом разбирал заголовки. Передо мной были книги, околдовавшие меня еще в юности: Шолом-Алейхем, Перец, Л. Шапиро [28]… А еще переводы из Гамсуна, Стриндберга, Мопассана, Достоевского. Я помнил все: переплет, бумагу, шрифт. В сумерках читать вредно, я знаю, но я напрягал глаза и читал. Узнавал каждый рисунок, заставку, узнавал знакомые фразы, узнавал опечатки к переносы. Вышла Соня и все объяснила. Прежние поселенцы говорили на идиш. У них была библиотека. Они устраивали лекции, приглашали актеров. Новое поколение перешло на испанский. Однако же они нет-нет да и пригласят кого-нибудь из еврейских писателей. А то еще чтеца или актера. Для этого есть специальный фонд. Это делается больше для того, чтобы не подвергаться критике со стороны столичной прессы. Наверное, осталось лишь два-три старика, которые радуются этому. Остальным все уже безразлично.

В скором времени появился и один из организаторов. Низенький коренастый еврей с иссиня-черными волосами, с блестящими черными глазами. Пожалуй, его скорее можно было принять за испанца или же итальянца. И щеки красные как помидоры. С нами он говорил на скверном ломаном идиш. Перекидывался шутками с хозяином гостиницы, подмигивал ему то и дело. Зашло солнце, и сразу пала на землю такая густая тьма, что никакой лампе, никакому фонарю через эту тьму не пробиться. Первый признак ночной жизни — звенят цикады. Однако же здесь они звучали совершенно иначе, чем в Европе или в Штатах, где я живу теперь. И лягушки квакали по-другому. Иначе расположены звезды. На низком южном небе совсем иные, непривычные моему глазу созвездия. Чудилось еще — я слышу, как воют шакалы.