Суббота навсегда

— Что молчишь, рыбонька? Гангстер ближнего боя пришел, и не страшно? А знаешь ли, что я сейчас тебя проколю?

Всего лишь мгновение видел он Констанцию прежде, явившуюся ему среди шумного зала. Теперь он алчно ее разглядывал. Лицо Психеи, трепещущие крылышки носа — тонкого, с благородной горбинкой. Алые, чуть приоткрывшиеся губки, с которых, казалось, вот-вот слетит недоуменное pourquoi? Шейка без преувеличения белее воротника, теперь небось украшавшего немытую выю антрепренера Бараббаса. Ясный лоб, за которым не гнездилось ни одной грязной мысли, обрамляли локоны, широкою волной в этот час ниспадавшие на плечи и грудь. И огромные глаза… под удивленно вскинутыми бровями. Они выражали готовность простить ошибившегося дверью, они просто не допускали иного.

Их взоры скрестились без всякого звона. Был бы Эдмондо просто давно не доенным солдатом, нравственный мир Констанции не имел бы никакого значения: кто-то там ахнуть не успел, как на него медведь насел (и медведю решительно не важно, кто). Но Эдмондо шел к ней — ее бесчестить. На ее лице непонимание? Он грубо попрал приличие, чтоб «поняла». Теперь долго строить дурочку уже не удастся.

— А завизжишь… — и он подумал, чего ему бояться, коррехидорскому сынку — трактирных слуг?! — Визжи, только опозоришь себя. Я не вижу, думаешь: благородного сеньора повстречала, так и цену себе набиваешь? Сама всем водовозам давала на себе воду возить и всем погонщикам мулов давала себя погонять. Знаю таких святош — у меня для них специальная молитва припасена. Теперь тебе все понятно, Гуля Красные Башмачки да Синие Фонарики? — Он угрожающе потряс кулаком — сунут тебе такой под нос, мол, понюхай, чем пахнет. — Давай, что ж ты, труби в трубу, зови на помощь.

Собственно этого требовал от нее как Хаммураппьев кодекс, так и Моисеево законодательство: ежели не кричала, значит полюбовно отдалась и тут совсем иной разговор. А воинский устав Петра I руководствовался что ли не той же логикой? Жертва должна кричать и криком звать на помощь, дабы «скверные женщины не обвиняли честных людей в том, что насильствованы».

Почему же тогда не кричит испанка? Что есть изнасилование в Испании? Про Испанию известно, что это небо без единой птицы, вино без единой капли влаги, тевтонский Нотунг в мавританской шкуре и черный бархат советской ночи. Испанское правосознание архаично — это следует помнить всегда. Признавая, что изнасилование обозначает совокупление мужчины с женщиной без согласия последней, испанские альгуасилы, а до них мусульманские кади, отвергали возможность такового на практике: «Вопрос о том, может ли взрослая, находящаяся в полной памяти и способная к сопротивлению женщина быть изнасилована одним мужчиной, более или менее решительно отрицался старыми судебными медиками. Причем, по их мнению, если женщина даже осилена, то и тогда малейшим движением тела, особенно таза, она может воспрепятствовать акту совокупления. В общем такому взгляду нельзя отказать в справедливости…» Таково заключение авторитетной комиссии, созванной кортесами, уже когда от Сокодовера к Наваррским воротам тащилась конка — уныло, под дождиком.

Для испанских судов — где, вероятно, заседают раскаявшиеся дон-жуаны — момент насилия над личностью играет второстепенную роль и на первый план выдвигается момент посягательства на честь и целомудрие. Это толкает жертву на тактический союз с преступником, поскольку в противном случае и в глазах общества, и с точки зрения права она является обесчещенной. Абсурд. Недаром же римское право подводило изнасилование под понятие vis (насилие) и не предусматривало его в известном Lex Iulia de adulteriis, посвященном половым преступлениям. Смешно сказать, а ведь и поныне — когда уже ходит конка от Сокодовера к Нарвским воротам — изнасилование женщины, состоящей в замужестве, считается преступлением более тяжким, нежели то же самое, но совершенное «противу безмужней жены». Ну прямо как если б за воровство присуждали в зависимости от того: потерпевший — богач или бедняк.

Эдмондо сделал шаг вперед. Не шелохнувшись, как человек приготовившийся к обороне, но не выдающий своих планов, Констанция внимательно смотрела на него — вовсе не как кролик на удава. Однако при следующем его движении, в коем проявилась уже некая непосредственная опасность, дева, прекрасная, как Англия, вдруг сорвала со стены крест. Держа его перед собою в вытянутой руке, она, очевидно, полагала себя под надежнейшей защитой, если только судить по дивному спокойствию, сохранявшемуся на ее лице. Надо признать, зрелище было глубоко впечатляющим и могло вызвать лишь одно желание: чтобы столь безграничная вера в спасительную силу креста была вознаграждена. Эдмондо с ужасом чувствовал, как это желание крепнет в нем, а то, другое, ради которого — и, главное, с которым — он явился, наоборот, слабеет… можно даже сказать, совсем пропало.