Суббота навсегда

До сих пор Бельмонте помещался как бы внутри круга, куда нечистой силе путь заказан. Он вышел за пределы хранившего его священного изображения, но и тогда, какой бы яростью ни пылало сердце Осмина, как ни сверкали бы все восемь ножей, не говоря уж о поручике с выпученными глазами и царапиной на лбу, неприкосновенность Бельмонте была гарантирована: чрезвычайный и полномочный посол Великой Живописи — разумейте, языци.

И вообще толстые привыкли задыхаться. Они задыхаются по любому случаю: при ходьбе, от переедания, от ярости, в которую они впадают с чрезвычайной легкостью. В итоге они быстро улетают на Луну, но все же вкусить от ярости своей успевают, и не в одних только фантазиях, к коим покамест прилепился Осмин, как муха к липучке… О, как ненавидел он Бельмонте! О, как расправлялся он с Бельмонте, который безмятежно-парящей походкой шел в шаге от него, а следом — хор янычар, не такой чтобы уж и ликующий.

«Кабальерчик, да? Ну, подожди».

Дворцовая стража разомкнула копья, из которых каждое уже, может быть, тоже тысячи раз было обагрено кровью, — и они вошли внутрь. Заминка вышла с «железным прутиком»… так и видишь: а навстречу им выходит Заминка с железным прутиком в руках. Отстегнуть его потребовали от Бельмонте личные телохранители паши — четыре брата с мордами кандидатов в российские президенты, спаянные между собой не только отцовским семенем, но и собственным, которым они спаивали друг дружку. Двойная спайка.

— Шпагу? Ни за что. Только с моей жизнью.

— Полно ребячиться, — сказал Осмин. — Эта хворостина ничего не стоит против нашей мощи. — Он подмигнул, он понимал, что живым отсюда Бельмонте не выйдет ни при каком раскладе, а уж о том, чтобы прощанье с жизнью было долгим и душераздирающим зрелищем, чтобы весь зал всхлипывал, как на арабских фильмах, — об этом он, Осмин, позаботится.

Один гайдуцкий офицер, имевший на сей счет какое-то понятие, тихо сказал Бельмонте:

— Мосье, я сам дворянин из Приштины, но здесь такие правила.

— Я чту местные обычаи, но есть международные правовые нормы. Как испанский дворянин я имею право на ношение шпаги, и этим своим правом не поступлюсь за все золото тигров.

В этот миг парчовая завеса распахнулась, и взорам их предстал Селим, басорский паша, в своем грозном великолепии. Все попадали ниц — и Осмин, и офицер, назвавшийся дворянином, все, кроме мордоворотов, продолжавших стоять, скрестив руки. Селим полагался на них, веря в силу порока.

Бельмонте ограничился поклоном, как ему казалось, пристойным при его европейском наряде, впрочем, достаточно почтительным, сопровождавшимся затейливым движением руки. А когда братья попытались силою распластать его перед пашой, последний жестом остановил их.

— Никак ты дворянин?

— Да, повелитель.

— И при этом художник? Испанские дворяне… ты ведь испанец?

— Да, повелитель. (У Бельмонте, не сводившего с паши внимательных глаз, чуть было не вырвалось: «Igual que usted».)

— Испанские дворяне предпочитают быть изображенными, нежели изображать других.

— Детство и юность я провел в монастыре святого Бернарда, где моим воспитанием занимались отцы-бенедиктинцы…

— Пьяницы!

— Но пропойца мне милей, чем кровопийца.

— А! — вскричал Селим, потрясая кулаками. — Ты говоришь об этих собаках, чье имя я даже не хочу произносить! — Он принялся ходить, в страшном возбуждении пиная ногами то одного, то другого, распростертого на полу. Наконец он успокоился.

— Гм… Продолжай. Ты мне нравишься.

— Настоятелем монастыря был патер Вийом, или Вильом, которого в шутку окрестили Бернардель-пэр. Этот достойный человек в юности прошел через великие испытания. Во время кальвинистских гонений в Ваадте его родителей сожгли на костре, который был сложен из произведений гениальнейших художников. Вот почему с той поры он отдавал все свое время восстановлению погибающих картин, фресок и алтарей. Сделавшись приором монастыря святого Бернарда в Лерме — а впрочем, уж и не знаю, где он находится, — Бернардель-пэр собрал в его стенах многие шедевры живописи. Кое-что он поручал мне копировать. Благодаря этому, я могу…

— Молчи… ни слова… Сам Аллах привел тебя сюда, — и Селим по крутой узкой лесенке увлек Бельмонте на площадку, отделенную от внутреннего помещения тяжелой парчовой занавесью.

— Посмотри!

Через одну из бойниц Бельмонте смог наконец окинуть взглядом свое творение. Боже милостивый! Сам Пиросманашвили был бы вправе расхохотаться ему в лицо — ничего более бесформенного, более аляповатого он в жизни не видал. Не говоря уж о том, что всадник обладал куда большим сходством с конем, чем с Селимом. А еще утверждают, будто псы похожи на своих хозяев. Не псы, а лошади. Бельмонте это блистательно доказал.

— Посмотри!