Суббота навсегда

— А теперь долой с глаз моих! — вдруг закричал он.

Кроме Осмина, еще раньше убежавшего на восьми лапках, все пали на лицо, кто — носом, кто — щекой, кто — губой, а арамбаша ткнулся лбом. Ай да арамбаша, ай да сукин сын, немножко да оттяпал!

Жемчужные поганки попятились поскорей с монарших глаз.

Бельмонте узнал Осмина, хотя видел его только раз — и здесь читатель вправе переспросить «только?!». Осмина и впрямь забыть мудрено, кто хоть раз видал его, кизляра-ага Великого моря — «в беспробудном мраке, на многовековой глубине залегло чудище, не ведающее своих границ за отсутствием глаз» — тот будет помнить его всегда-всегда.

Между ними происходит следующий разговор. Бельмонте напевает:

Если мы найдем подругу

Всех милее и верней,

Сладко нежным поцелуям

Предаваясь, мы ликуем, —

Утешайся, счастье пей.

Тра-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-лера,

Тра-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла.

— По-настоящему, тебя бы следовало облить маслом и посадить на кол за твое безрассудство!..

Осмин кричит издалека тонким голоском, подойти к Бельмонте он может только, поправ ногами — «осьмью ножищами» — физиономию паши, даром, что вблизи она обернулась разноцветными каракулями.

Бельмонте невозмутимо трет тряпкой меловую крошку — так протирают запотевшее стекло: потрут круговыми движениями, посмотрят, снова потрут. При этом он поет:

Но чтоб верность сохранила,

Под замком ей надо жить.

Ведь охочи все резвушки

Вслед гоняться каждой мушке

И винцо чужое пить.

— То, что затеял ты — и где! под самыми окнами сераля — противно истинному учению!..

Стоя на коленях, Бельмонте продолжает свое занятие с величайшим усердием — на Осмина он даже не взглянул.

— Ты не думаешь, надеюсь, отразить тоненьким железным прутиком эти могучие секиры, из которых каждая была обагрена кровью уже тысячи раз, — Осмин указал на сопровождавший его отряд янычар во главе с поручиком. Те тоже не решались ступить на крашенный мелками булыжник, тоже топтались в отдалении. — На твое счастье, всевластный властелин, имя которого написано иголками в уголках наших глаз, милосерден…

Осмин даже охрип, крича на ветру, а нахал пел себе с самым невозмутимым ВИДОМ:

А когда луна засветит,

Друг, усердней примечай.

Кабальерчик тут гуляет,

Поворкует, повздыхает, —

И уж, верность, ах, прощай!

Тра-ла-ла…

Тра-ла-ла.

— Да оглох ты, что ли? Ты знаешь, кто с тобой говорит… — он поперхнулся. Тогда янычарский поручик подобрал с земли камешек и неуверенно запустил им в певца — к стыду своему, не попав. На это Бельмонте обмотал резинкой средний и указательный пальцы, прицелился — и вот уже поручик остолбенело проводит ладонью по лбу. Потом смотрит: ладонь в крови… Пуля оцарапала ему висок.

— Идиот, а если б ты попал ему в глаз? — кричит Осмин.

— Он первый начал.

Осмин понял, что попался, что глоткой здесь не возьмешь. Ничего другого не оставалось, как, наступив на задники своих турецких нравов, влезть в те тапки, которые ему предлагали хозяева.

— Эй, это ты, друг, все нарисовал?

— Э?

— Говорю, это ты, друг, все нарисовал?

— Да, это я, друг, все нарисовал.

— Ну вот видишь. Как тебя зовут?

— Э?

— Как тебе зовут?

— А тебя?

— Я Осмин Свирепый, а кто ты?

— Я мышка-норушка.

— Серьезно…

— Куда как серьезно — я рою нору в твой гарем, ты разве не видишь?

— Селим-паша, правитель Басры, выразил готовность принять тебя. Это великая честь — а ты: «Мышка-норушка».

— А зачем было кидаться?

— Он же не в тебя.

— Не в меня… не сумел — вот и не в меня. Видел я вашу расстрельную команду в Кувейте. Первый залп — мимо. Второй залп — те трое, что привязаны к столбам, — подранки. На третий раз только вроде бы повисли — и то не уверен, что замертво… Честь имею представиться, Бельмонте. Изучал живопись, ваяние и зодчество. Прибыл в Басру — говорят, здесь не знают, кто такие Гирландайо, Буонинсенья, Поллайоло, Беллини, Рибейра, Веласкес… О, живопись! Ты небо на земле!

(Это всего лишь сполох — сколок — отзвук давеча игравшегося «Liebe, du Himmel auf Erden!», из оперетки Легара «Паганини». А эхо доносит из другого эона: — Ах, как в Михайловском Самосуд делал «Желтую кофту», — с ностальгическим вздохом в свой черед. На веранде же, постепенно погружающейся в сумерки, голоса, смех: Меир из Шавли ходил, оказывается, на балет… ну, зогтэр… «Заколдованные гуськи».)

— Селим-паша — да продлится век его во имя всех праведных! — увидал с башни…

— Это где флаг? — перебил Бельмонте, снимавший как раз резинку с «рогатки» — Осмину показалось, что он уже на глазок прикидывает расстояние до флага.

— Селим-паша желает подробнее расспросить тебя о твоем искусстве. Поторопись.

На башне

Papageno. Aber wenn ich sie gesehen habe, hernach muss ich sterben?

Zweiter Priester(macht eine zweideutige Pantomime).