Суббота навсегда

Допустим, назвать так главу — значит подвергнуть себя искушению: и все последующие главы снабжать тем же названием, лишь по правую сторону добавляя цифру — наподобие «Expo 2000» или «Улисс IV». Поэт, с которым меня связывают узы дружбы, озаглавил свою книгу «Здравствуйте». На это исследователь поэзии заметил: «Назвать книгу стихов так — то же, что назвать ее „Слава Богу“» — то есть фразой, уместной не столько на обложке, сколько в помещении, где, по словам другого поэта, «стонет сизый голубочек». Тристрам Шенди в XIX главе своего звездного сочинения рассуждает о том, что все достоинства и недостатки этой книги явствуют из имени ее автора и тем самым прочитываются на титульном листе. Поэтому мы впредь воздержимся называть главы «Главами» — не то будут они отличаться только номером: глава первая, глава вторая и т. д.

Педрильо — который для всех, естественно, был Педриной — состоял при провианте. Судя по съестным запасам, паша собрался совершить многодневную экспедицию в голодный край, а вовсе не послеобеденную прогулку на катере. Перед Педрильо высилась гора фруктов: апельсинов, мандаринов, клементин, грейпфрутов, памелл, гранатов. В буфете звенела посуда. Портшез страусового пера по-прежнему покачивался далеко впереди, но носилки Блондхен скрылись из его поля зрения, как будто их и не было. До сих пор он видел ее фигурку, личико — в передничке по самые глаза. И разом все исчезло.

С наступлением темноты неизвестность слилась с неизбежностью, теша душу надеждой, что это только до утра.

— Тсс… Педрильо… тсс… — раздался шепот, от кромешного беззвучия в столь же кромешной тьме даже липкий. — Паша ищет художника — из христиан. Написать дону Констанцию, как бы это сделали на ее родине. Все понятно? Я спешу к нашей голубке с доброй вестью.

Такого развития событий Педрильо не ожидал. Скорей в слона!

Констанция в сопровождении Алишара и Хусни взошла к себе в покои. Они располагались на высоте тридцати восьми пологих ступенек — по числу поцелуев, которыми Ночь исцелила Безумного; а в Вестминстер ведет 39 ступеней, по числу догматов, положенных в основу англиканского вероучения: «Закон 39 статей» от 1563 года.^[82] У замочной скважины величиною с портал — или у портала, очертаниями походившего на замочную скважину, сидел Джибрил и правил бритву. Он это делал без конца, любя звук, с каким лезвие штрихует ремень: вот так же шашка рассекает воздух — отсюда следует, что в прошлой своей жизни Джибрил был конником.

Джибрил пал перед ханум на лицо. Потом поинтересовался у соклассников, счастливым ли было плавание.

— Что тебе сказать, Джибрил, — отвечали Алишар и Хусни, — по словам учителя, это был шаг в правильном направлении.

Констанция приблизилась к окну. Скорая смерть представлялась ей то пучком ослепительного света, то камерой обскура — смотря по настроению. Еще недавно барометр настроения предвещал свет: душа праздновала отсрочку, но то было ликование мотылька. Теперь смертный мрак, овладевающий очами, казался более правдоподобным исходом жизни. Блондхен…

Но только успела подумать о своей девушке, как услыхала ее шаги.

— Немножко мюслей для моего воробышка и самую малость солнечной струйки для моей горлинки.

В руках у верной мисс был поднос. Правда, солнечный напиток в тусклом освещении выглядел израильтянином, отбывавшим срок в зоне вечной мерзлоты. Но на морозе воздух свободы только острей.

— Блондхен, ты… Так истомилась, устала я, но ты подаешь мне сок дивных плодов. Его прозрачный сладкий цвет утоляет жажду сердца. Скажи, милая моя Блондхен, ты послана небом и себе самой тоже? Или своим печалям и страхам ты не врач?

— Преданная служба господам, а на досуге веселое чириканье в людской делает слуг счастливейшими из смертных. В прямом смысле: сладостно умереть за то, чему предан. А состоишь ты на государевой службе, или служишь вашей милости, или ты ревностный слуга Господа — это совершенно неважно. Куда хуже тому, кто сам себе господин, а верней сам себе слуга. Жизнь его протекает под тяжким бременем — будь то налоги, совесть или сознание своей ответственности. Ради чего, спрашивается — ради свободы, которую придумали частники себе в утешение? Но их свобода — это лишь свобода выбора. А выбора-то и нет.

— Ах, Блондхен, свобода — в любви. На все, что ты говоришь, я могу возразить: раз так, то Констанция твоя должна сделаться рабою паши…

— О нет… О нет!

— Вот видишь. Свобода — это свобода воли. При чем тут выбор. Я вольна любить, чувствовать, мыслить. Свобода — это привилегия Души.

— Вы победили, но не будем так уж шпынять бедное тело. Порой и к нему следует прислушаться. И оно способно на благую весть: Бельмонте здесь.

— Что ты сказала?

— Пейте, пейте, и ни слова больше. Ваше волнение может помешать осуществлению наших планов.

— Так есть еще надежда? Бельмонте… здесь… Ты его видела? Это точно? Ты не знаешь, что сказал мне паша. Ах, ты не знаешь — в полнолунье я должна его полюбить.

— А вы не знаете, что я сказала паше: что с европейскими девушками нельзя обходиться, как с какими-нибудь чернокожими ляльками.

— Так ты и пашу видела?