Суббота навсегда

Но он видел себя титаном, этот тщедушный человечек, и не внял ее предостережениям. Вместо этого он педантично подвергал свои страхи расчленению, представая пред всеми беспощадным вивисектором своего орущего двойника, чьи вопли вливались в немолчный крик всеобщего ужаса и блаженства. Наказанное самообольщение было его коньком. Тонкий аромат оборачивался трупным запахом. С безотчетным удовольствием устраняемая щекотка — расчесанной болячкой. Задушевность, стоит лишь препоручить себя ей, — откровенной пошлятиной, вполне вписывающейся в картину слащавой банальности и неги, от которых первоначально бежишь, еще не ведая, что ты их частица. Вглядись в витраж с изображением девы в крылатом шлеме на входной двери твоего дома, и ты поймешь, чей ты.

Прививка — это малое жертвоприношение. Но сколь мало оно может быть и при этом не утерять характер жертвы? И сколь велико оно должно быть, чтобы принесенная жертва не оказалась роковой по своим последствиям? Другими словами, заговаривая судьбу, не перестараться б и не накаркать себе. Вакцинация, когда она производится в порядке опыта, всегда чревата неверною дозировкой. Это и стряслось, когда в своей творческой лаборатории он отважился, вопреки заклинаниям госпожи кормилицы, все же провести над собою цикл экспериментов, посвященных детской смертности. Ошибка в расчетах привела к тому, что спустя год они становятся жертвою анахронизма. Терзаемый эриниями, в каждом взгляде жены встречая лишь укор, он тем не менее продолжает свои изыскания. Тщедушный человечек, прозываемый несчастьем, упрямо берет один за другим рубежи человеческого горя. Он безжалостен к себе, безжалостен к своим ближним, но это — от высшей жалости. Наконец последний замах — на страдания и бедствия всей земли, от древнего Китая до современной ему Европы, которые венчает одинокий уход в смерть. Невыразимым отчаянием охвачено человеческое существо в миг прощания. Невыразимым? Его-то выразить наш каскадер и покусился. Но не смог выйти из пике — такой оно оказалось глубины.

Так попал он на борт «Улисса — 4», который принял за «Ноя — 2».

— А что, наступил потоп — радуга-то была перевернута?

Ему объяснили.

— Как, Ариадна все еще на Наксосе? А что же мой счастливый соперник?

Ему снова объяснили, и он согласился, по-видимому, сильно утешенный.

— Кому как не счастью состязаться с несчастьем, а без состязания нет победы, хотя силы соревнующихся заведомо неравны, тут вы правы.

— «Тут вы правы», — передразнил Педрильо — так, чтобы тот не услышал. — Как говаривал мой тренер, на ристалище бегут все, но один получает награду. Пойдем, Blonde, я доскажу тебе конец.

— Этот несчастный, — продолжал он дорогой, — все делал неправильно. Разве так отводят беду? Берется микроскопический мазок, импрессионистский… А то какой-то Кокошка. Должно же быть: чуть прикоснулся мыслью к тому, от чего в своей жизни хоронишься — отпрянул. И — забыл. Сразу, как из сауны в сугроб — в иной какой-нибудь мысленный кошмар. Он уже наготове. Вмиг отметку сделал — следующий. Как паук паутину, ты удерживаешь в уме каждую ниточку с написью danger: мол, и это предусмотрено, и это имею в виду. Так, Блондиночка, заклинают судьбу. А с его надрывами, с его конвульсиями только коновалом быть. Каскадер… Чуть всех не сглазил.

— Так ты его знаешь?

— Кто его не знает, этого колдуна-любителя.

Конец предыдущей истории не может не быть началом следующей

Они расположились на том же диване, под тем же углом (179°), и Педро вернулся в конец первой части.

С опалою епископа Озмского свирепость коррехидора удвоилась, теперь половину в ней составляло то, что ранее приходилось на долю монсеньора Пираниа. А все оттого, что его слепое священство отец Терезий в вопросах канонического права выказал себя полной противоположностью опальному епископу. Аресты, следствия, приговоры — все это для него было орудием политической интриги. Пираниа, наоборот, последнюю считал лишь средством, главной его целью неизменно оставалось искоренение ереси — навсегда и тотально — в Святом Католическом Королевстве. Милей ли нам заурядный интриган незаурядного кровопийцы? Ответ на это уже был дан. Вопрос, правда, некорректен: следует помнить, что Толедан зато сделался свиреп за двоих — за себя и за того парня.

Слепой Тиресий довольно-таки апатично вел процесс по делу об альбигойском подполье в Толедо. Хуан Быстрый не мог дождаться, когда же наконец ему передадут эту шайку пекарей. Своего нетерпения он не скрывал. Мендоса ему заметил однажды: «Мне бы ваши печали… — и, кряхтя, добавил: — А вам мои», — он как раз пытался придать своему телу более удобное положение, существовавшее, однако, лишь в его воображении. Ибо какое уж тут может быть удобство, если сидишь на кресле с пустующим седалищем. «Ой ли», — отрезал его светлость.

Разговор состоялся накануне исчезновения великого толедана. Он исчез и не был найден — как не был никогда найден и труп Видриеры. Впрочем, ни в том, ни другом случае поиски толком не велись. Странно.