Суббота навсегда

— Ваша светлость! Как говорится, дальше — больше. По оперативным данным, на момент тройного покаяния у дона Эдмондо напрочь отсутствовало его мужское естество. Гладенько все.

Коррехидор в первый миг опешил, а потом принялся так хохотать — до слез, запрокинув голову, приседая и выбивая ладонями дробь на лядвиях.

— Ничего… утешение не заставит себя ждать… святые отцы сумеют объяснить кающемуся грешнику… что ему это… на руку!..

Великий толедан буквально заходился в смехе. Это не могло не донестись до слуха Алонсо и Констанции и, верно, заставило их потупить взгляды: характер смеха выдает характер шутки.

— Это все Santa Maria de Olival, — с трудом успокаиваясь и вытирая кружевом манжета глаза, сказал коррехидор.

— Ваша светлость, хотя многие и упрекают меня в недостатке страха Божьего, последний, так сказать, подвигает меня усомниться в правоте ваших слов. Не извольте гневаться, но печаль дона Эдмондо больше напоминает о кознях дьявольских — о колдовстве и малефиции, и абсолютно не наводит на мысль о чудесном вмешательстве Приснодевы. В окружении монсеньора Пираниа вам это скажет любой и каждый.

Веселье как рукой сняло.

— Боже, это правда… Трижды покаявшийся, он будет каяться дальше и дальше, а святые отцы будут тянуть и тянуть из него беса. Он уж поведает им, как ворвался в келью к моей овечке, как оказался пригодным лишь натереть себе морковку, а после и вовсе лишился ятер и конца… и ятер тоже нет?

— Докладывают, что нет. Я сам не видел. Увижу, вложу персты…

Но святотатственные шуточки этого сатира сейчас коррехидору были по уху, то есть пропускались им мимо ушей.

— «Увижу…» Когда комар перднет, тогда увидите. Поздно будет.

Фантазия его разыгралась, он уже зрел Констанцию в руках палача. Недаром бабушка говорила ему в детстве: такой смех всегда кончается слезами.

Альгуасил между тем протянул письмо, на сломаной печати которого еще можно было различить собачью голову с факелом в зубах. Коррехидор очень внимательно прочел что в нем — перечитал и устремил на дона Педро весьма недоброжелательный взгляд.

— Пригласительный билетик на тот свет с правом входа с передней площадки? Чем это вы заслужили такую милость, хустисия?

— Я имел неосторожность сказать его инквизиторскому священству, что у Видриеры было похищено тридцать тысяч золотых.

— И что с того? Преступник же (подразумевался Эдмондо) не является их законным владельцем. По закону они принадлежат этому… ну, Севильянцу. А так как я уже возместил ему потерю, то найденные — они мои.

— Должно быть, монсеньор Пираниа в этом не вполне уверен и считает, что деньги принадлежат тому, у кого они сейчас находятся…

— Эдмондо?

— …или тому, кто может сообщить об их местонахождении.

— Одним словом, Эдмондо. Дон Педро, в последние дни вы столько раз давали мне повод для признательности, что я просто обязан предостеречь вас от некоторых ложных шагов, хотя бы и рисковал при этом сказать вам больше, чем имею на то право. Послушайте моего совета, не ставьте на верховного инквизитора и не связывайте с ним никаких далеко идущих планов. Состояние здоровья монсеньора Пираниа многим нынче внушает беспокойство.

— О… епископ Озмский?

По лицу дона Педро Хуан Быстрый понял, что тот ему не верит. Действительно, хустисия счел, что в коррехидоре говорит ревность к его, дона Педро, успехам на политическом поприще. Пираниа, гроза всех и вся — а тут собственной его рукой подписан… пригласительный билетик в ад, говорите? Зато на правах зрителя. Не валяется.

— Вы, кажется, хустисия, не очень-то полагаетесь на мои советы. А зря. Хуан еще быстрый. — И, не давая хустисии рта раскрыть, прибавил: — Я совершенно уверен, что порчу на Эдмондо навела хуанитка. Она — ведьма. Это она его околдовала. Чтобы только с ней он мог предаваться блуду. Таких случаев пропасть.

Альгуасил поклонился. На том беседа и кончилась.

* * *

Чесальщик спины Нико не ошибался: с Эдмондо это и впрямь случилось, «вместо носа совершенно гладкое место». Но поскольку случилось это уже в довершение всех страстей, то несчастный оставался безучастен к происшедшему с ним. Эдмондо волокло волоком, Эдмондо возносило до звезды, одиноко стоявшей над Толедо — и тут же швыряло наземь. Так тренируют космонавтов, такие тренировки не каждому по силам. Отныне Эдмондо было решительно безразлично, есть у него причинное место или нет. Некто белый распоряжался его телом, его движениями посредством приказаний, которые отдавал другим. Эдмондо раздели (сорвали лохмотья, в которые давно превратилась его одежда) и, освидетельствовав его осиротевшую промежность, закованным бросили в какое-то помещение, настолько низкое, что стоять в нем можно было лишь на коленях, да и то наклонив голову и язвя шейный позвонок острыми зазубринами, сплошь покрывавшими потолок. Вдобавок такая камера вскоре наполнялась нечистотами, с чем, правда, узники, томившиеся по многу месяцев, а то и годы, свыкались — вплоть до того, что условия жизни более человеческие или, скажем, менее скотские, им были впоследствии тягостны: голо, неприютно, зябко.